это не так, он просто забыл спрятать рукопись, когда взглянул на часы, понял, что опаздывает на работу, и заторопился… Обычно с Эдиком такого не случалось, и потому, вместо того, чтобы пройти мимо и заняться обычными делами, я вошла в оставленную открытой дверь запрещенной комнаты… склонилась над текстом, прочитала одно предложение, другое, пальцы сами начали перелистывать страницы, а взгляд перебегал от строчки к строчке.
Я знала, что у мужа есть литературный талант, но не представляла, что Эдик способен с такой точностью и вниманием к деталям воспроизвести наш роман, наши отношения — не в физическом мире, если вы понимаете, что я хочу сказать, а в мире духа, в мире человеческих связей. Элинор меньше всего похож на Москву — кому это знать, как не вам. Элинор выдуман, но люди, населяющие его, реальны более, чем любой из ваших прежних героев, которые ходят по московским улицам с узнаваемыми названиями, носят русские имена, но поступают не так, как поступал бы на их месте любой живой человек с нормальной, а не воображаемой психикой.
Я читала, и многое в наших отношениях становилось прозрачнее. И еще что-то я начала тогда понимать, смутно, вне сознания, проявилось это только сейчас, когда Эдика не стало… Я читала, впитывала — так же, как Эрнестина, вошедшая в запретную комнату Синей Бороды, и, так же, как ее, меня, естественно, застал за этим занятием муж.
Я так увлеклась, что не слышала, как он вошел, хотя и знала, что Эдик вот-вот вернется, ощущала его неожиданную тревогу и его желание от чего-то меня избавить.
Он не сказал ни слова, закрыл папку, спрятал в ящик, обнял меня и сказал: «Больше никогда так не делай». Я ответила: «Больше и ты не забывай это на столе».
Мы не вспоминали об инциденте довольно долго, но однажды — месяца через три — я спросила, потому что почувствовала настроение Эдика и знала, что он непременно ответит на мой вопрос: «Что ты станешь делать с рукописью, когда закончишь?» Я представляла, конечно, каким будет ответ, и потому слова Эдика не были для меня неожиданными. «Когда я ее закончу, — сказал он, — меня не станет. Это живет вместе со мной, и когда я дойду до последней страницы рукописи, закончится и моя жизнь».
Я восприняла его слова, как метафору, и спросила только: «А я? Если я умру раньше тебя, ты опишешь мои похороны на далекой планете?» Он посмотрел мне в глаза, помолчал и ответил: «Конечно. Но будет не так. Я уйду первым».
Эти его слова я тоже посчитала метафорой, и больше мы к этой теме не возвращались.
А потом… В один из вечеров я, как обычно, пришла к мужу после работы, собиралась остаться на ночь, мы об этом уже договорились, он сидел за компьютером, а я готовила ужин — как сейчас помню, нарезала огурцы для салата. И вдруг услышала голос Эдика, он говорил тихо и будто сам с собой. А может, даже не говорил — думал, и я слышала его мысли?
«Это невозможно… никакие постоянные… определенно… закончил… совершенно… последняя точка… уходить»…
Я выложила овощи на тарелку и пошла в комнату. Эдик сидел за компьютером, положив руки на колени.
«Ты закончил роман?» — спросила я.
Эдик опустил голову, я видела его заросший затылок, пальцы, по-моему, чуть дрожали…
«Нет», — ответил он наконец, и я поняла, что он впервые в жизни сказал мне неправду.
«Давай ужинать», — сказала я, и дальше все пошло, как обычно, но все было не так, потому что обычное шло внешним фоном, а внутри каждый из нас рассуждал о своем, две жизни — внешняя и внутренняя — шли параллельно, мне было очень неприятно, и, когда муж уснул, был уже второй час ночи, я дождалась, пока сон его станет таким глубоким, чтобы он не проснулся от любого моего движения, встала, прошла в кабинет, достала ключ из кармана Эдикиного пиджака, висевшего на вешалке в шкафу (я сама его туда и повесила вечером), открыла ящик стола, в котором, как я точно знала, муж хранил рукопись романа…
Там ничего не оказалось, ни единого листа бумаги. Лежал компьютерный диск — один.
Я поняла — Эдик поставил точку.
Мне стало беспокойно. Нет, беспокойно — не то слово. Страшно? Нет, и не страшно тоже. Я слишком хорошо знала мужа. Если он сказал, что его не станет, когда роман будет закончен, значит, так и случится. Но я также понимала, что он не наложит на себя руки. Это противоречило его жизненной философии. Такого не могло произойти — не может солнце однажды утром появиться вместо востока на западе, это исключено, вы меня понимаете?
Но роман был закончен. И что теперь?
К утру у меня поднялась температура — я чувствовала себя отвратительно, отменила все встречи, на развозку не поехала, самым большим моим желанием было улучить момент, добраться до компьютера, найти файл и прочитать… Не весь роман, а только последний абзац. Что написал Эдик, на чем поставил точку?
Он уехал на работу, я осталась одна.
Компьютер у Эдика всегда был включен, какие-то программы вечно что-то рассчитывали, я не стала разбираться в иконках, меня интересовал только файл с романом, и я задала поиск. Элинор. Левия. Ноэль. На жестком диске не оказалось файлов с такими названиями. Не было ничего.
Ничего. И жизни у Эдика не осталось тоже…
Глава пятнадцатая
Жанна Романовна держала обеими руками уже давно остывшую и наполовину пустую чашку с кофе. Терехов почему-то подумал, что теперь не женщина грелась от тепла, запасенного в напитке, а наоборот, хотела передать часть собственного тепла чему-нибудь, пусть хоть чашке или просто воздуху в комнате, потому что скрытая в этой женщине энергия требовала выхода.
— Вот видите, — убежденно сказал Терехов. — Вы сами во всем виноваты. Если бы вы жили с мужем, как все нормальные семьи, то лучше знали бы его, и в тот день… Что с вами?
Терехов успел подхватить женщину прежде, чем она повалилась на пол. Все получилось неожиданно, Терехов сначала и не понял, что именно в ответ на его слова Синицына размахнулась, запустила чашкой в стену, а потом потянулась к Терехову всем телом, и руки в его сторону протянула, будто хотела зажать ему рот, но энергия ее иссякла, и она покачнулась, стул начал падать в одну сторону, женщина — в другую…
Он сидел на полу в нелепой позе, держал на коленях голову этой женщины, глаза ее были закрыты — неужели она потеряла сознание только из-за того, что он нащупал слабое звено в ее обвинении?
Нужно было, наверно, дать ей воды, но для этого Терехов должен был встать, а как? Опустить эту женщину на пол? Перетащить на диван? Как глупо это будет выглядеть — придется волочить ее за руки, а может, поднять и понести, но Терехов чувствовал, что у него не хватит сил. Он наконец догадался прислонить эту женщину к ножке стола, поднялся на ноги и пошел в кухню, чтобы налить в стакан воды, но голос Жанны Романовны заставил его обернуться — она смотрела на него широко раскрытыми глазами и, похоже, сама не понимала, отчего вдруг, будто какая-то нимфетка, хлопнулась в обморок.
— Помогите мне встать, — сказала она и, не дожидаясь Терехова, поднялась самостоятельно, постояла, держась обеими руками за край стола, подняла упавший стул, но садиться не стала, прошла, пошатываясь, к дивану и опустилась на самый край, как гостья, зашедшая на минуту только для того, чтобы сообщить хозяину важную для него новость и сразу уйти, не дожидаясь приглашения остаться на чай.
— Извините, если я… — пробормотал Терехов.
— Это вы меня извините, — сухо сказала Синицына. — Я сейчас все вытру, дайте мне, пожалуйста, тряпку.
Терехов увидел расплывшееся по стене темное пятно — чашка, брошенная этой женщиной, разбилась, два больших осколка лежали у кухонной двери, а более мелкие разлетелись, видимо, по комнате.
— Потом, — сказал Терехов. — Потом я сам… Я… сильно вас обидел?
