в кресле перед включенным телевизором.
Глава двенадцатая
Утром, естественно, голова раскалывалась, работать Терехов не мог, сидел на кухне, пил чашку за чашкой крепкий кофе, к головной боли добавилась боль в левой стороне груди, перед глазами плыли розовые круги, превращавшиеся в матрешек с лицами Путина, Брежнева и этой женщины, а из угла комнаты выглядывал, потирая щеки, Иван Петрович Пращур.
Зазвонил телефон, и приятный женский голос, представившись Анной Трофимовной Селезневой, руководителем художественного отдела Дворца культуры «Сокольники», спросил, не согласится ли уважаемый автор замечательного романа «Вторжение в Элинор» устроить в их зале презентацию. Все будет организовано. Продажа книг, в частности. Об оплате договоримся…
Началось, подумал Терехов. А Варвара хороша — наверняка это она телефон сообщила.
— Извините, — сказал он. — Не могу. Занят. Пишу новую книгу. Не могу оторваться. Но обязательно позвоню, когда освобожусь. Оставьте ваш телефон, хорошо?
Номер он записал на оторванном клочке газеты и, скомкав, бросил на пол. Телефон зазвонил опять.
— Если вы насчет презентации… — начал Терехов в ответ на чье-то «Здравствуйте, Владимир Эрнстович» и осекся: голос показался знакомым.
— Я не насчет презентации, — сказала эта женщина. — Я насчет того, что сегодня похороны. Вы придете?
— Спасибо, Жанна Романовна, — сказал он. — Я не буду на похоронах, извините. Выражаю вам свое соболезнование…
— Оставьте соболезнование при себе, — угрожающим тоном сказала эта женщина. — На похоронах вы будете. В три. Калитниковское. У главного входа.
И положила трубку.
К полудню зарядил нудный дождик, такой мелкий, будто с неба не капли падали, а текла тонкой струкой холодная водица из прохудившегося крана. В такую погоду даже близкие друзья покойного, скорее всего, останутся дома. А уж Терехов точно никуда ехать не собирался, он постоял у окна, пытаясь разглядеть сквозь морось новую рекламу, появившуюся на крыше дома на противоположной стороне улицы. Буквы расплылись, а рисунок издалека напоминал слившиеся в объятиях небоскребы-близнецы.
Он сделал себе яичницу с ветчиной, возиться с полуфабрикатами не хотелось, а выбегать в кафе — подавно. Обедал на кухне, занавесив окна тяжелой шторой и включив свет — создавал для себя ощущение оторванности от мира. Положив опустошенную тарелку в раковину, Терехов достал из шкафа в прихожей осеннюю куртку и зонт, повесил на вешалку, вернулся в кабинет, постоял у окна и пошел одеваться.
Что я делаю? — спросил он себя, выходя из квартиры. — Зачем мне это нужно? В такую погоду…
Почему-то именно погода представлялась ему самым существенным аргументом против поездки на противоположный край Москвы.
А ведь хоронить его должны из квартиры, мелькнула запоздалая мысль. Туда и нужно было бы ехать, увидеть, наконец, где он живет. И людей, его окружавших — в квартиру они почти наверняка придут, а на кладбище не поедут. Почему я не спросил у этой женщины? Сказала: на кладбище, и у меня будто ступор случился. А нужно было про квартиру спросить — адрес, как проехать…
Почему, подумал Терехов, ее голос вызывает у меня торможение рассудка? Почему нужные вопросы приходят потом? Почему нужные ответы не возникают вовсе? Почему я делаю все так, как хочет она, а не так, как нужно мне?
От остановки автобуса до ворот кладбища Терехов бежал, прикрываясь зонтом. Он замочил брюки, в туфлях хлюпало, лицо было мокрым, будто от слез, но когда Терехов вошел в ворота, ливень прекратился, последняя капля — тяжелая, как камень, — ударила его по носу и упала на подбородок. В тучах появились просветы — полыньи в серых ледяных торосах.
Небольшая группа собралась в новой части кладбища, гроба из-за спин не было видно. Эта женщина стояла в стороне, будто не имела к покойному никакого отношения, присутствовавшие не обращали на нее внимания.
Терехов отошел за высокий памятник, похожий на самолетное крыло — может, здесь и впрямь был похоронен разбившийся летчик, а может, мечтатель, которому так и не довелось подняться в небо.
— Спасибо, — произнес тихий голос. Терехов обернулся — эта женщина стояла за его спиной и смотрела на него печальным взглядом, от которого хотелось взвыть, взять ее руки в свои, говорить слова утешения, бесполезные, но необходимые… Терехов так и сделал, не узнавая себя и не понимая, что с ним происходит. Ладони у этой женщины были холодными и влажными, она тихо повторяла «Спасибо, спасибо», а он растирал ей пальцы и неожиданно прижал их к своим щекам. За что она благодарила? За то, что пришел? Она больше не считает его виновным в смерти мужа?
— Пойдемте отсюда, — сказала Жанна Романовна, отняла у Терехова руки и пошла в глубь кладбища, где еще и могил не было, а только загодя приготовленные к захоронению участки. Терехов оглянулся — все, кто пришел проводить Ресовцева, шли по аллее к выходу, никто не смотрел на Синицыну, она была здесь такой же чужой, как Терехов.
— Почему они… — начал он и замолчал, не зная, как закончить фразу.
— Потому что никогда не понимали нас с Эдиком, — сказала эта женщина. — Они и Эдика не понимали, а меня подавно.
— Понятно, — согласился Терехов, ничего в этой фразе не поняв.
Они дошли до забора, где обнаружилась крашенная коричневой краской железная дверь, эта женщина потянула за висевшую на честном слове ручку, и они вышли на улицу, где Терехов никогда не был — ему показалось на мгновение, что улица расположена не в Москве, а в другом городе, тихом, провинциальном, — Вологде или Воронеже, здесь стояли двухэтажные дома с наличниками и двускатными крышами, росли плакучие ивы, а тишина стояла такая, будто не улица это была, а трехмерная фотография.
Синицына направилась к старенькому «жигуленку», села за руль, открыла для Терехова дверцу рядом с собой. В машине пахло смесью бензина и французских духов — тошнотворный запах, почему-то вызвавший у Терехова ассоциацию с могилой.
— Это ваша? — спросил Терехов. — Я думал…
— Нет, — сказала эта женщина, включила двигатель, но с места не трогалась, ждала, видимо, пока прогреется мотор. — Мы с Эдиком так и не накопили. Машина от фирмы, я на ней по объектам езжу…
Терехов сидел, ощущая себя рыбой в аквариуме, хотелось снять туфли, ноги у него были мокрыми, и, конечно, простуды не избежать, надо бы поскорее оказаться дома, залезть под горячий душ, и чтобы рюмка коньяка, и кофе…
И эта женщина рядом.
Там или здесь? В реальности или в его неожиданно возникшей фантазии?
— А Иван Петрович не пришел? — спросил Терехов.
— Иван Петрович? — непонимающе повторила Синицына. — О ком вы?
— Пращур, — пояснил Терехов.
— Чей?
— Но… — растерялся Терехов. — Сосед… По той квартире…
— Не знаю, о ком вы, — упрямо сказала Синицына, держа руки на рулевом колесе и глядя перед собой на пустынную улицу.
— Послушайте, — рассердился Терехов, — что бы вы обо мне не думали, это еще не дает вам права надо мной издеваться! Пращур его фамилия. Иван Петрович. Его квартира в том доме, где кабинет вашего мужа. Опечатанный.
— Вы что-то путаете, — спокойно сказала Синицына, не поворачивая в сторону Терехова головы. — В
