Радости не было, но появилось ощущение стремления, полета, падения, пропасти без дна и горы со склонами, поднимавшимися в невидимую высь, было стремление подняться и опуститься, и стать всем, кем он был в действительности, но не мог этого почувствовать, пока не мог, потому стал собой впервые, а раньше жил по частям, фрагментарно и независимо от самого себя, истинного. Он пытался собрать свои части, он даже понял, чего ему недоставало, чтобы найти себя всего, он находился перед плотной преградой, отделявшей его от самого себя, и держал себя за руки, и говорил себе «люблю», но смысл слова ускользал, он не понимал причины, и это мешало ему, разрывало сознание…
…Господи, я больше не могу…
…мой хороший, мой родной, вот так, так…
…где я? где все?..
…поплыли…
— Сейчас может прийти Лида, — сказала Жанна. Медленно, с долгими интервалами между словами. — Она очень любопытна.
— Я это заметил, — пробормотал Терехов, приподнявшись на локте. Жанна прикрыла наготу покрывалом, изображавшим древнюю карту с нарисованными городами-башнями, горными цепями, похожими на скрученные синусоиды, и надписями на непонятном языке — возможно, элинорском, — пересекавшими горы и пустыни. Город лежал на холме правой груди Жанны, а левая рука удерживала гору, на склоне которой паслись маленькие стилизованные овечки. Странное покрывало казалось ему символом: Жанна стала планетой, живой, естественной, единственным разумным миром во всем его бессмысленном окружении.
— Как ты думаешь, — сказал Терехов, пытаясь найти одежду и обнаружив лишь носки, брошенные почему-то на полку с книгами, — Лидия Марковна очень меня не любит?
Жанна плотнее завернулась в покрывало, натянув до подбородка желтую пустыню с волнистыми мелкими барханами. Она лежала, закрыв глаза, и жилка на ее веке все так же пульсировала, Терехову захотелось прижать ее пальцами, утихомирить, как непокорную змейку.
— Почему ты решил… — сказала Жанна. — Лида очень добрая, Эдика она обожала… Теперь и ты для нее стал близким человеком.
— Да? — усмехнулся Терехов. — Если она скажет в милиции, что видела меня тем вечером…
Жанна открыла глаза, посмотрела на Терехова изучающим взглядом, будто не было только что жарких, изнуряющих минут, и сказала:
— Володенька, родной мой, когда же ты, наконец, поверишь, что все это было на самом деле — или роман об Элиноре тоже плод чьей-то фантазии, а не книга, которую ты можешь подержать в руках?
— Роман… Роман — да.
— И все остальное тоже, — убежденно сказала Жанна. — Все.
— Так не бывает, — вздохнул Терехов.
— Так было.
— Я приходил к твоему мужу?
— Конечно.
— И в метро…
— Это был Эдик. Как он выглядел? Лет на двенадцать?
— Так не могло быть!
— Было.
— И Пращур…
— Это ведь тоже был Эдик? Постаревший лет на двадцать?
— Откуда ты знаешь? Я не говорил, что…
— Господи, Володя, у тебя все на лице написано. Ты его узнал?
— Да, в конце концов. Но это… Невозможно! Так не бывает!
— Не кричи, пожалуйста, — сказала Жанна, — и отвернись, я хочу одеться. Сейчас действительно может прийти Лида, и не нужно, чтобы она…
— Вот что, — сказал Терехов, сидя на краю дивана с закрытыми глазами и слыша, как над его головой шуршала одежда и щелкали застежки, — если ты все знаешь, Жанна, то просвети меня, пожалуйста. Я прочитал этот текст…
— Ничего ты еще не прочитал, — перебила Жанна. — Точнее, ты видел текст, но не воспринял его, потому что существуешь все еще в нашем простом мире, ты писатель, и значит, у тебя должно быть богатое воображение, а на самом деле воображения у тебя нет вообще. Можешь смотреть, я готова…
Господи, как она была красива! Терехов открыл глаза и тут же зажмурился — Жанна надела оранжевое платье, подчеркивавшее фигуру, лицо будто помолодело лет на десять, сейчас этой женщине можно было дать не больше двадцати пяти, взгляд притягивал и завораживал, и если она всегда смотрела с таким обожанием на своего Эдика, то Терехов мог себе представить, что чувствовал, что ощущал, чего желал этот человек…
— Господи, — сказал Терехов, — какая ты красивая!
— Ты с какого возраста себя помнишь? — задала Жанна неожиданный вопрос, и Терехов не сразу нашелся что ответить.
С какого возраста? Он помнил, как в два года прятался от маминого гнева под юбкой у бабушки, юбка была огромная, с многочисленными оборками, там было тепло, темно, там были какие-то запутанные ходы, будто в матерчатом складном лабиринте. На вопрос матери бабушка отвечала: «Володя? Нет, не входил, а что парень натворил?» Он не знал на самом деле, сколько ему было тогда лет, бабушка сказала это много позже, когда он, будучи уже взрослым юношей, вспомнил детское приключение. «Два года тебе было, — сказала бабушка, — и ты ничего, кроме юбок и шуршания материи, конечно, не запомнил?» А что он должен был запомнить?
И еще Терехов помнил, как в детском саду во время дневного сна занимался сексом с девочкой по имени Клара. Они сдвигали свои раскладушки, накрывались одеялом, наивно полагая, что никто их не увидит, и в душной темноте трогали друг друга между ног, испытывая при этом не сексуальные, неведомые им еще удовольствия, а лишь удивление тем фактом, что девочки и мальчики устроены таким странным образом.
— С двух, — сказал он. — А какое это имеет значение?
— Обычно дети помнят себя с двух-трех лет, это нормально… А я помню себя с восьми, представляешь? Знаю, что было раньше, мне рассказывали приемные родители — как они пришли в детский дом, потому что хотели усыновить ребенка, своих детей у них не было… Мне было семь лет, в детдоме я жила три года, нашли меня на улице, а может, и не на улице, я всегда боялась спрашивать, совершенно не помнила те годы, будто их не было… Первое мое детское воспоминание — день рождения. Мне исполнилось восемь, я училась во втором классе, меня считали умницей и даже всезнайкой… Папа с мамой подарили мне огромного белого плюшевого медведя с красным бантом на шее, и это стало первым моим воспоминанием в жизни.
— Детская амнезия… — пробормотал Терехов.
— Глупости, — отрезала Жанна, — нет такой болезни. Я тебе больше скажу. Не помню, что было со мной до восьми лет, но все, что происходило потом, после дня рождения, помню отчетливо — каждый день, по числам, у меня не будет проблем с мемуарами, если когда-нибудь доведется… Но только с восьми лет, ни днем раньше.
— Странно, — сказал Терехов, чтобы что-то сказать.
— Более того, я уже тогда точно знала, что, когда вырасту, то встречу мужчину, за которого выйду замуж — он будет чуть выше среднего роста, коренастый, с пышной шевелюрой, смуглым лицом, большими голубыми глазами… Когда много лет спустя на вечеринке я увидела Эдика… Я не почувствовала удивления, жара в груди… Просто подумала: «Он». Будто так и должно было случиться. И наверно, действительно должно было.
— Ты веришь в судьбу? В предназначение? В карму и переселение душ?
— Нет, — сказала Жанна. — Не верю и никогда не верила. Я очень рациональный человек, Володя.
