как-то встрял в философский спор с приезжим профессором, большим, говорили, специалистом по теории познания. Результат ты вполне можешь представить — к середине третьего курса я прослыл среди приятелей чокнутым девственником, среди преподавателей — блаженным идеалистом, а приезжий профессор, нервно проведя со мной два академических часа, сказал потом декану (донесла мне об этом секретарша Лика, существо злобное и передававшее только гадости — от студентов начальству и от начальства студентам): „Этот ваш, как его, Ресовцев — психически больной, его лечить надо. Но чего у него не отнимешь — логика железная в рамках собственной совершенно идиотской парадигмы. Типично шизофренический бред. Шизофреники, знаете, очень умный народ, когда не говорят чепухи“…
С кличкой „шизофреник“, я и окончил институт. И с красным дипломом, который ничего мне не принес в жизни — ни аспирантуры, ни хорошей зарплаты, ни приличного места.
Я бы и этого диплома лишился, как в свое время золотой медали, но с возрастом стал умнее — мысли свои и идеи излагал в приватной компании и на факультативных семинарах, а на экзаменах и зачетах говорил только то, что написано в учебниках.
Впрочем, все это тебе, конечно, известно, имей терпение, пишу я не только для тебя и даже не столько для тебя, сколько для другого человека, которого ни ты не знаешь, ни я, но человек этот сыграет в нашей общей судьбе ту же роль, какую в свое время ты сыграла в моей.
Не знаю, когда он вторгнется в нашу с тобой жизнь. Это не может произойти завтра или через несколько месяцев по той простой причине, что я еще не закончил „Элинор“, но когда в романе будет поставлена точка, человек этот может явиться в любую минуту. И я должен быть готов. Ты — нет. То есть ты, конечно, тоже должна быть готова, но я не знаю сейчас, что именно тебе надлежит делать. Ты поймешь это сама, подсказать я не в силах. Могу только предупредить.
Я знаю, что ты будешь со мной до конца. Точнее, до конца моего трехмерного тела, которое — можешь мне поверить — такая малость в естественном существовании, что жалеть о его потере мне уже и сейчас совершенно не приходит в голову.
О таких, как я, говорят обычно: „безумные и бесстрашные фанатики“. Я не фанатик — ты знаешь меня, ты меня очень хорошо знаешь, разве я когда-нибудь вел себя с тобой так, как ведут себя люди, ни в грош не ставящие свою и чужую жизни? Я люблю жизнь моего тела, я люблю тебя и знаю, что тебе будет безумно жаль меня, когда это тело перестанет существовать. Но ты ведь понимаешь — надеюсь, что я сумел убедить тебя за годы нашей совместной жизни: мы были с тобой вместе всегда, даже когда еще не подозревали об этом, и мы будем вместе — не в иной жизни, ибо иной жизни не существует в природе, — просто мы останемся вместе и будем счастливы, как были счастливы раньше. И даже более счастливы, потому что истинное счастье — в понимании себя, друг друга и мира вокруг нас.
Ради этого я и делаю то, что делаю.
Тот, кто убьет меня, — это я.
Тот, кто придет после меня, — это мы с тобой.
Я не прощаюсь, потому что мы не расстаемся. Мы не можем расстаться, ведь мы — одно».
— Это и есть его предсмертное письмо? То, что не нашла милиция? — сказал Терехов, перевернув последнюю страницу. — Ты — это я, я — это он, и кто тогда мы с тобой? Типичный шизофренический бред, извини, Жанна.
Терехову было приятно произносить ее имя. Он уже не думал о ней — «эта женщина». Жанна, — думал он, — Жанночка, Дженни, лучше всего Дженни, так ей больше подходит. Не знаю почему, но она, конечно же, Дженни, и никак иначе.
— Дженни, — произнес Терехов, глядя ей в глаза, и она взрогнула, поднесла ко рту кулак и впилась зубами в костяшки пальцев, так что они побелели. Терехов испуганно потянулся к ней через стол, но Жанна отпрянула, стул, на котором она сидела, опасно наклонился, «Что ты!» — вскричал Терехов, и Жанна с трудом восстановила равновесие, ладони опустила на стол, на фалангах пальцев остались следы зубов.
— Ты что? — сказал Терехов. — Что с тобой?
— Ты назвал меня… — пробормотала Жанна. — Как ты меня назвал?
— Дженни, — повторил Терехов. — Очень тебе подходит. Можно, я буду так тебя называть?
— Это… Это было наше имя — Эдик так называл меня, только он, никому больше и в голову не… Почему… Значит, он прав, и ты — тот, кто… Конечно, он прав, он всегда был прав, я не понимала, хотя и чувствовала…
— Успокойся, пожалуйста, — сказал Терехов. — Все будет хорошо.
В дверь позвонили.
— Дженни, — тихо произнес Терехов. — Дженни…
Глава двадцать вторая
Лидия Марковна сходила в магазин и закончила другие свои дела, о которых с порога принялась рассказывать Жанне, а та внимательно слушала, вставляла реплики, радовалась успехам неизвестного Терехову Димочки и огорчилась тому, что Лидии Марковне пришлось переплатить сотню за оранжевый пуловер, но раз уж обещала, пришлось выложить деньги…
Пока женщины разговаривали, Терехов размышлял о том, каким образом Дженни оказалась втянутой в бизнес — продажу деревянных вождей, вложенных друг в друга, она ведь такая… не от мира сего, она не была — или не выглядела — бизнесвумен, как сейчас говорят, да и Ресовцев, судя по всему, вряд ли был доволен, что жена его — жена ученого, творца новых идей — торговала товарами ширпотреба. То, что Жанна занималась менеджментом, не могло изменить его отношения.
Чем лучше он узнавал Жанну (познавал — может, так точнее?), тем меньше понимал ее, тем больше от нее отдалялся. И тем больше хотел быть ближе — не для того, чтобы понять, а просто сидеть рядом, держать за руку, наклониться к ее шее и вдыхать запах духов, но женщины разговаривали, не обращая на него внимания, и он, походив по комнате, опустился на круглый табурет перед стоявшим в простенке между книжными стеллажами компьютером (неудобное сидение, неужели именно на этой вращающейся штуке сидел Ресовцев? Терехов и слова не смог бы сочинить, не будь у него удобного, с подлокотниками и подголовником, кресла).
С этого компьютера пришел вирус, — подумал Терехов.
Он задал поиск файлов, в которых встречалось бы слово «Элинор». В глубине экрана возникло пульсирующее свечение, из центра во все стороны поползли маленькие и большие окружности, разноцветные пятна, какие возникают, когда закрываешь глаза при ярком свете. Терехов действительно закрыл глаза, он знал, что закрыл, ощущал, как плотно сжаты веки, он даже сделал усилие, чтобы закрыть их еще крепче, но все равно продолжал видеть — и теперь уже не только пятна и окружности, но и то, что возникало за ними, то, что манило к себе и понесло в глубину пятен, сквозь окружности и — самое странное — сквозь чьи-то мысли, которые Терехов ощущал, а потом стал не только ощущать, но и думать эти мысли, это были его собственные мысли, хотя совсем недавно казались чужими.
Он мчался, миновав переплетение окружностей, как акробат в цирке пролетает сквозь поставленные друг за другом обручи, и хаос цветных пятен тоже остался далеко позади, а мир, открывшийся ему, был знаком, хотя описать его Терехов не взялся бы — это нельзя было описать, можно было только почувствовать.
Терехов стал, наконец, собой.
Того себя, что сидел в безмолвном напряжении перед гипнотизирующим взглядом экрана, Терехов ощущал, как ощущают направленный вверх палец — можно им пошевелить, почувствовать, что палец живой, но разве придет в голову, что палец способен еще и думать, соображать, даже желать и стремиться к желаемому?
Терехов пошевелил собой-пальцем, и его тело, сидевшее перед экраном, переменило позу, расслабилось, теперь можно было о том-себе не думать, никуда палец не денется, и Терехов перестал обращать на него-себя внимание…
