не билось, и не дышал он!
— Да? — нарочито удивился врач и сделал санитару знак — сматывайся, мол, а я сейчас, только бумагу заполню. Он присел за стол, быстро вписал в бланк какие-то термины, потребовал паспорт, у Терехова паспорта не оказалось, и Жанна достала свой.
— А ваш-то мне зачем? — удивился врач и вписал тереховские данные с его слов. Оставил бумагу на столе и исчез, бормоча под нос ругательства, а может, напевая песенку, без которой дежурство казалось ему пресным, как вода в стоячем болоте.
Терехов встал и со стеснением (кого он, собственно, стеснялся? Лидии Марковны? Она на него не смотрела, внимательно изучала оставленный врачом эпикриз) заправил в брюки рубашку.
— Дженни, — сказал он, опустившись перед ней на колени, — пожалуйста, не нужно плакать. Ничего не случилось. Пожалуйста…
— Да-да, — сказала она. — Просто… Такое уже было дважды. С Эдиком.
— Вот как? — сказал Терехов. — Давно?
— Нет… Зимой… И недели три назад. А сколько раз в мое отсутствие — не знаю. Сидел, как ты сейчас, перед компьютером, и вдруг…
Терехов вспомнил: да, он смотрел на экран, вызвал какую-то программу, а дальше… Провал.
— Пойду, — сказала Лидия Марковна. — Жанночка, ты гостя не отпускай. Тут написано, что он здоров, но так не бывает, чтобы только что был мертвый, а через минуту выздоровел. Владимиру Эрнстовичу полежать надо.
— А теперь рассказывай, — сказала Жанна, когда за Лидией Марковной закрылась дверь. — Что ты чувствовал?
— Не помню, — с досадой проговорил Терехов. — Когда пришел в себя, помнил. И забыл. Как сон. Я всегда помню сны, когда просыпаюсь. И всегда забываю через минуту.
— Даже ощущения?
— Ощущения… Ты сказала, что с твоим мужем это случалось дважды. Может, он что-то запомнил? Это его программа, он должен был знать…
— Да, — сказала Жанна. — Эдик помнил все. Так он говорил. Но не рассказывал, что именно он помнил.
— У меня двойственное ощущение, — медленно произнес Терехов. — Одно — будто это действительно был сон, яркий, но обычный, когда знаешь, что происходящее нереально, и понимаешь, что проснешься и все исчезнет… И другое — будто произошло самое важное в жизни. Мир изменился, понимаешь? Ты читала «Розу мира» Андреева?
— Да, — сказала Жанна. — Никакого впечатления. И Эдик тоже от «Розы мира» не тащился.
— Дженни, я не о том, что в книге написано, а о том, какое впечатление увиденное произвело на автора! Перерождение, понимаешь?
Жанна обошла стол, встала у Терехова за спиной, положила ладони ему на затылок, начала медленно массировать большими пальцами затылочные доли, и Терехов успокоился, его перестала бить дрожь, глаза сами собой закрылись, он застыл, отдавшись ощущению покоя.
— Мир, — пробормотал Терехов. — Не другой мир. Просто мир. Настоящий…
Настоящий, — подумала Жанна, и он услышал ее мысль, она передалась ему через пальцы, лежавшие на затылке, и еще ему передалось, что Ресовцев, конечно, знал что делал, и не собирался он умирать, не уходил из жизни, а возвращался в нее, не покидал мир, а оставался в мире. Нужно это понять — не обыденной логикой, а истинной, той, что позволяет вернуться в прошлое, оставаясь в настоящем, и узнать будущее, перебросив его в далекое забытое прошлое…
— Я ищу его в себе, — сказал Терехов, — и не нахожу.
— Не старайся, — сказала Жанна. — Все в подсознании. Придет само.
— Или не придет… — пробормотал Терехов. — И как тогда жить?
— А как я жила с Эдиком последние годы? Он понимал, я — нет.
— Хочу попробовать еще раз. Увидеть. Почувствовать. Это программа так влияет — на зрение, слух, да?
— Володя, при чем здесь программа? Просто спусковой крючок. Эдику она стала не нужна, когда он открыл общий закон сохранения и понял, как им пользоваться.
— Господи! — сказал Терехов. — Мне кажется, я вспомнил. Сейчас…
— Не нужно вслух, — попросила Жанна. — Я вижу, что ты думаешь. Просто вспоминай, хорошо?
— Да. Да…
Глава двадцать третья
В тот вечер он выпивал с Пашкой Брилевым в ресторанчике со странным названием «Толстяк». Уютное заведеньице, открытое совсем недавно и, видимо, претендовавшее на особую клиентуру — людей, желавших сбросить лишний вес и потому соблюдавших крутые диеты, которыми повара в «Толстяке» могли их обеспечить. Терехов толстым себя не считал, хотя за последние недели поправился килограммов на пять, а Пашка и вовсе был худ, как жердь. В отличие от Терехова, он любил хорошо поесть, а в «Толстяке», как он слышал, готовили удивительно вкусные овощные тефтели — для похудания, конечно, но ведь с одного раза не похудеешь.
Они сидели у окна, глядели на десятки солнц, отражавшихся в окнах дома напротив, удивлялись тому, какие все солнца разные — в одном окне отражение было ярко-оранжевым, в другом — зеленоватым, будто из бутылочного стекла, в третьем — бледно-желтым, как свежий яичный желток, а в крайнем окне справа солнце отразилось длинной узкой белой полосой и вдруг исчезло, испустив на прощание угасающий вопль в виде короткой неяркой вспышки.
О чем говорили? О литературе, естественно. О чем еще они могли говорить? Брилев, как и Терехов, ждал выхода в свет своей книги и порывался пересказать ее содержание, а Терехов этого терпеть не мог.
— Ты не слушаешь, — обиделся, наконец, Пашка. — Ты хоть понимаешь, что еще через пару лет пересказывать сюжеты никто не будет по той простой причине, что не останется ни сюжетов, ни фабулы? Исчезнут, растворятся в тексте.
— Да ну, — отмахнулся Терехов. — Не преувеличивай. Если десяток графоманов решили обойтись без сюжета ради собственного самовыражения, из этого еще не следует, что все бросятся писать бессюжетные вещи. Чушь какая! Триллер без сюжета — нонсенс! А нынешняя литература без триллера — нонсенс в квадрате!
— А что? — оживился Брилев. — Хорошая идея. Именно триллер без сюжета. Да что я говорю… Можно подумать, в нынешних триллерах есть сюжет! Беготня, стрельба, драки, свой или чужой — не разберешь, финал отменили, как буржуазию после Октябрьской революции. Все открыто для следующей серии…
— В моих триллерах, — гордо сказал Терехов, — сюжет есть. На днях у меня выйдет книга…
Он осекся. Мог ли он пересказать сюжет «Элинора»? Был ли вообще сюжет в этой книге? Читалась она на одном дыхании, но это не было дыханием сюжета. Это было чужое угрожающее дыхание в затылок, когда хочется быстрее бежать, чтобы преодолеть, закончить, закрыть и… забыть?
— Ну, — сказал Семин, разливая по рюмкам остатки водки из графинчика, — не нужно сюжет, скажи хоть, как называется. Наверно, что-нибудь вроде «О смерти не говори — о ней все сказано»?
— Нет, — протянул Терехов. Может, он слишком много выпил, но что-то изменилось в его сознании, в ощущениях, воздух потерял прозрачность, мельчайшие мошки влетели в зал и мельтешили перед глазами, застилая обзор, а может, это не мошки были вовсе, откуда в Москве столько мошек, и никто ведь, кроме Терехова, их не видел, никто не размахивал руками перед лицом, разгоняя мелюзгу, и Паша тоже смотрел спокойно, даже вальяжно, если можно говорить о вальяжности взгляда, с каким-то превосходством;