Да не курил я никогда!
Терехов почувствовал, как по спине между лопатками стекает липкий и теплый пот, будто смола больного дерева. Ему не было страшно, но странная раздвоенность — он держал в левой руке одну книгу, в правой другую — рассекала не только память, не только сознание, но весь реальный мир, и комнату рассекала тоже, двоилось в глазах и в мыслях, в сознании и где-то глубже, там, где формировались его личность и его рефлексы.
Неужели, если меняешь собственное прошлое, то непременно возникают такие неприятные ощущения?
А как иначе? Меняя прошлое, меняешь не только память, меняешь физиологию, мир, в котором живешь, и других людей, потому что твое прошлое — это и их прошлое тоже. Единственный способ не сойти с ума — поднять телефонную трубку и…
В такую рань? Четвертый час ночи.
Терехов придвинул к себе телефон и положил палец на кнопку.
Кому?
Собственно, это было очевидно. Но номера телефона Жанны Терехов не знал. Может, не помнил. Сообщала она ему свой номер? Было ли это? В какой жизни?
Терехов похолодел, и пот, стекавший по спине, стал ледяным, будто к позвоночнику приложили мокрую лепешку. Что если в новой его жизни не было Жанны? И значит, Ресовцева не было тоже? Если первую свою книгу Терехов опубликовал на восемь лет раньше, чем…
Нужно вернуться.
В то настоящее, которое было его настоящим, которое стало прошлым, но которое…
Черт, черт, черт, — обругал себя Терехов, — я даже в мыслях стал косноязычным. А как сказать правильно? Как подумать?
В прихожей нерешительно звякнул звонок — Терехову показалось даже, что никакого звонка не было, просто в голове, в расхристанных его мыслях что-то зазвенело, но в это время звонок, набравшись, видимо, сил и уверенности, загремел школьным набатом, не переставая, — так вопил, наполненный восторгом собственной значимости, звонок в его детстве, требовавший, чтобы учащиеся прекращали свои не обозначенные в расписании занятия и немедленно бежали в классы, срочно, немедленно, иначе наказание, запись в дневнике…
Хватит!
Обе книги упали на пол, и телефон Терехов тоже уронил, когда неуклюжим движением ставил аппарат на стол. Поспешил в прихожую, мысленно умоляя звонок умолкнуть, иначе соседи проснутся, и что они могут подумать, ведь четвертый час ночи, самое тревожное время…
Он распахнул дверь, и звонок смолк в то же мгновение, а из темноты лестничной площадки на грудь Терехову упала Жанна, обхватила его холодными руками, глаза ее оказались совсем рядом, даже не рядом, а в нем самом, в его мыслях, будто он сам видел ее глазами — себя, ошалевшего от изумления, в светлом проеме двери, а за его спиной свет ночника был подобен яркой звезде, единственной на сером фоне неба.
Запер ли он дверь, когда впустил Жанну в квартиру? Возможно. А может, и нет. Терехов подумал об этом — такой была первая его связная мысль, — когда несколько минут спустя стоял у кухонного стола и прижимал холодные ладони к уже горячему боку чайника, бодро запевавшего единственную знакомую ему песню.
Терехов оглянулся — Жанна сидела на табурете, на ней не было ничего, кроме тонкого халатика, наброшенного на ночную рубашку, волосы были распущены и падали на плечи путанными волнами, и, что поразило Терехова больше всего, когда это обстоятельство дошло наконец до его сознания: Жанна была босой и пыталась прикрыть ноги халатом, неужели она так и шла босиком через пол-Москвы, это же нелепо, это невозможно и глупо, этого не было, потому что не могло быть, и значит, Жанна не шла по улице…
— Не смотри на меня так, — улыбнувшись, сказала Жанна. — И поскорее налей чаю. Уже закипел — видишь?
— Как… — Терехов хотел отыскать подходящие слова, но спросил самым банальным образом: — Как ты здесь оказалась? Шла пешком через…
— Весь город? — подхватила Жанна. — Не знаю. Может, и шла.
Терехов ждал другого ответа — чего-нибудь вроде «была дома и вдруг оказалась здесь», он готов был поверить, даже ждал, что она скажет именно так, и неопределенность взволновала его больше, чем ожидаемое чудо.
— Но как же… — пробормотал он, представляя, какое глупое у него сейчас выражение лица.
— Склейка, — задумчиво произнесла Жанна. — Видимо, склейка произошла, когда я спала… Эдик мне объяснял свои теории, но я слушала вполуха… Вроде того, что пространство расплывается, время тоже, все становится неопределенным, а потом устанавливается новое равновесие… Ты бы поговорил с ним об этом!
Терехов налил в чашки кипяток, опустил пакетики из коробки «Липтона», сахар класть не стал, он знал, что Жанна любит не сладкий, хотя и не знал, откуда он это знает. Передал ей чашку на блюдце, и Жанна сразу отпила, а потом отхлебнула еще и блаженно засмеялась, быстро выпила всю чашку, пока Терехов смотрел на нее, и сказала:
— Хочу еще.
— Я принесу тебе тапочки, — предложил он.
— Не нужно, — сказала Жанна. — Дома я хожу босиком, это укрепляет, я потому и не простужаюсь.
— Так то дома, — пробормотал Терехов, и Жанна сказала удивленно:
— А разве я не дома?
— Ты…
Что-то происходило с ее памятью — Терехов видел это, даже ощущал: она не помнила о том, как звонила в дверь и как шла — или не шла? — по ночным улицам. Неужели ей казалось, что она все время находилась в этой квартире и…
Но Жанна действительно все время здесь находилась!
Терехов удивился собственной забывчивости — что-то происходило с его памятью, вроде бы он совсем недавно удивлялся тому, как Жанна появилась в прихожей, будто не сам он привез ее вчера сюда после разговора в квартире Ресовцева, вел ее за собой, как собачку на поводке, и положил спать в гостиной на диване, она уснула сразу, как только опустила голову на подушку, а он долго сидел, смотрел… И высмотрел: она проснулась, пробормотала «ты…» и притянула его к себе, и потом он уже сам не помнил, хотя нет, помнил, конечно, но не памятью мозга, а памятью тела, каждой его клеточки, они были вместе, именно так — вместе, одним существом, не только ночью, но и днем тоже, хотя как это могло происходить, Терехов не понимал, а сейчас, как оказалось, и не помнил.
— Во мне будто два человека, — сказал он, опустившись перед Жанной на колени и взяв в ладони ее холодные подошвы. Ей стало щекотно, она засмеялась и отдернула ноги, Терехов едва не упал, но удержался и продолжал, боясь упустить мысль: — Во мне будто двое, и один помнит, как привез тебя сюда, а другой — как ушел после разговора в квартире, где ты жила с Эдиком, там еще соседка Лидия Марковна…
— Да-да, — сказала Жанна, будто застеснялась того, что интимное, пережитое, будет сказано вслух, ведь если все сказать, то и вспоминать потом будет нечего, — я тоже какая-то двойная… И то помню, и это… Но так всегда бывает после склейки, память — это мне Эдик говорил — вещь инерционная, гораздо более инерционная, чем сознание. Ты уже изменился, ты в новой реальности и принял ее, а память еще старая, замещается медленно, клетка за клеткой, эпизод за эпизодом… Ты лучше об этом у Эдика спроси — он объяснит точнее.
— У Эдика, — пробормотал Терехов. — Он умер.
— А разве ты не говорил с ним после… Мне казалось, то есть, я точно помню… Он сказал, что поговорит с тобой, а меня он никогда не обманывал.
— Кажется… — медленно произнес Терехов. — Кажется, да, что-то такое происходило. Где-то. Может, во сне. Я был в странном мире, и там был твой муж, и разговор, тоже странный… Но это я помню
