плохо… А потом, когда я вернулся, оказалось, что все совсем не так, как было прежде. Я точно знаю… знал… когда вышла моя первая книга, и обложку помнил, мы ее в редакции с художником обсуждали, серийное, конечно, оформление… Это я помнил, но книга стояла на полке, и там было… Она вышла на восемь лет раньше!
— Ну да, — мягко сказала Жанна, положила ладонь ему на голову, разворошила волосы. — Склейка. Нужно принимать все, как есть, и учиться жить. Сначала я тоже пугалась, но со временем привыкаешь… Даже к самой себе, а это труднее всего. Для мужчины это, может, и не имеет значения, для Эдика точно не имело, ему вообще было все равно, в каком мире жить… А я ужасно пугалась лишней морщинки у глаз или, наоборот, исчезнувшей родинки.
— О чем ты говоришь! — воскликнул Терехов.
— Эдик ничего не сказал тебе о склейках? — удивилась Жанна, продолжая ерошить Терехову волосы, отчего — он ощущал это, — между пальцами проскакивали мелкие, но острые искры.
Терехов вообще не помнил, о чем они с Ресовцевым говорили в том мире, которого существовать не могло. Он не помнил сейчас и о том, что, собственно, его так смущало минуту назад.
Терехов встал и направился к стеллажу, снял с полки ту, первую книгу, чуть потрепанную — он не давал ее читать никому, это был его личный, можно сказать, интимный, экземпляр, с которым он обращался, как в детстве с любимой игрушкой, но за десяток лет корешок все же потерся, и на титульном листе сидело пятно от малинового варенья, Терехов помнил, как посадил пятно, перечитывая первую главу на кухне в одиночестве после очередной ссоры с Маргаритой.
Жанна подошла и стала рядом, положила ладонь ему на плечо и смотрела, как он перелистывал книгу.
— Надень тапочки, Дженни, — попросил Терехов, — мне становится холодно, когда я вижу, как ты ходишь босиком. Каждый раз тебя прошу…
Он осекся, слова показались ему чужими, разве он когда-нибудь уже просил Жанну не ходить босиком?
Что-то определенно происходило с его памятью, хотя ужаса перед раздвоенностью больше не было, скорее любопытство, но с примесью страха, вспоминать хотелось и не хотелось одновременно.
— Это пройдет, — сказала Жанна. — Ты все-таки спроси у Эдика, я ведь сама понимаю не больше кролика.
— Хорошо, спрошу у твоего Эдика. Ты больше не обвиняешь меня в том, что…
Голова Жанны уткнулась ему в грудь, руки сомкнулись за его спиной, а мысли каким-то образом перетекли в него и закачались в его сознании, как легкий плоскодонный кораблик на зыбкой короткой волне. Я всегда тебя любила, а слова — грубые, несправедливые, — которые говорила, я должна была сказать, это были не мои слова, а наши общие, ты не понимаешь, я не понимала тоже, но это мы — ты, я, — части, которые и понимать, возможно, ничего не должны, разве понимает рука, протянутая навстречу удару, почему она сделала именно такое движение? Ты, я, Эдик и еще кто-то, а, возможно, что-то еще… Это мы, то есть я, то есть я и ты тоже, не могу объяснить, и не смотри на меня так, не смотри на меня вообще, ты все равно не меня видишь, а женщину, которую знаешь несколько дней и с которой уже успел переспать, потому что только так мы с тобой могли стать хотя бы на время тем, что мы есть на самом деле и чего все равно не понимаем, когда мы вдвоем, без Эдика…
— Остановись, — прошептал Терехов. — Пожалуйста. Мысли твои скачут, как зайцы на траве.
Жанна послушалась, и мысли ее застыли. Терехов не представлял себе, как это возможно, но он действительно видел ее застывшие мысли, как нарисованные акварелью картины без рам, висевшие на стенах в длинных комнатах, расположенных анфиладой, освещения не было, и картины освещали сами себя, а вдали сверкал ослепительный огонь, яркая звезда, коловшая глаза острым тонким лучом.
Терехов сжимал в ладонях щеки Жанны, влажные, будто она только что плакала, а потом успокоилась. Терехов провел под ее глазами большими пальцами и стер следы слез.
— Все, — сказал он.
— Все? — спросила она. — Ты хочешь сказать, что понял, наконец?
— А ты? — спросил Терехов. — Если бы ты понимала хотя бы часть того, что тебе пытался втолковать твой муж, то, наверно, и мне смогла бы объяснить долю того, что поняла сама. А у тебя все на эмоциях, на чувствах…
— Я женщина, — улыбнулась Жанна.
— И потому обвинила меня Бог знает в чем, — буркнул Терехов. — Не убивал я твоего мужа, и он тоже себя не убивал. Проблема в том, как это доказать.
— Я не…
— Ты и твоя Лидия. Почему она сказала, что я был у вас тем вечером?
— Но ты был… А потом произошла склейка…
— Что произошло?
— Мы сейчас на другой ветви.
— Ветви чего? — тупо переспросил Терехов.
— Ты сказал, что твоя первая книга… Когда она вышла?
— Вот оно что, — сказал Терехов и пошел бродить по квартире. Он знал, что Жанна шла следом, но не оборачивался, Жанна ступала бесшумно, босые ноги, даже попадая на прогнившие плитки паркета, не производили звука, это раздражало Терехова, ему казалось, что в затылок ему дышала бестелесная тень.
Не могло быть, чтобы существовали два прошлых. Первая его книга вышла в девяносто четвертом в издательстве, которого в восемьдесят восьмом еще в помине не было.
Что было в его жизни реально, в конце-то концов?
Стол в гостиной, например. Чего, собственно, он хотел от стола, дерево есть дерево, купил он эту дубовую гадину, тяжелую, как крест Иисусов, после того, как ушел от Алены и снял квартиру, из принципа купил, потому что Алена любила легкую мебель, и потому Терехов пошел в мебельный и взял тяжеленную байду. И сейчас, естественно, стол никуда не делся, из-под скатерти торчали толстые, будто слоновьи, ноги, темно-коричневые, как спина зулуса.
Терехов обернулся, хотел взять Жанну за руку, и рука его повисла, а взгляд сделался рассеянным — не было никого у него за спиной, никто за ним не шел неслышной босой походкой.
— Дженни! — крикнул Терехов и бросился в спальню, а оттуда в кухню, повторяя в обратном порядке свои движения, будто охотник, потерявший собственный след. Жанны не было нигде, а в кухне на столе не было даже чашки, из которой она пила совсем недавно (десять минут назад!).
Чашку Терехов нашел на обычном месте в шкафу — судя по тому, как она стояла, перевернутая, прилипшая кромкой к блюдцу, никто ею не пользовался, уж сегодня наверняка. А другая чашка, из которой Терехов пил сам, стояла на столике, жидкости в ней было на самом дне, и Терехов одним глотком допил холодный чай, ощущая себя потерянным и никому не нужным. Пальцы дрожали.
— Дженни, — тихо позвал он, не надеясь услышать ответ, и не услышал, конечно, только показалось, что в прихожей скрипнула дверь…
Терехов помыл чашку, поставил ее, перевернутую, на блюдце, а блюдце — на полку, рядом с другой чашкой, из которой пила Жанна, если верить собственной памяти, или не пила, если верить материальному единству мира.
Он опустился на стул, прикрыл глаза ладонью, сказал себе: «Успокойся, ты устал, вчера был сложный день, успокойся и все вспомнишь».
Он успокоился и заснул — голова свесилась на грудь, правая рука лежала на столе, левая болталась плетью, как неживая, поза была очень неудобной, и, проснувшись несколько часов спустя, Терехов удивился, как ему удалось не свалиться со стула, он ведь всегда ворочался во сне, искал лучшую позу, а тут просидел столько времени неподвижно, и даже ноги не затекли, вот странно-то…
Глава двадцать пятая
