О чем это я? — подумал Терехов. Ему было неприятно думать о себе чужой — вроде бы — мыслью, а принять мысль, как собственную, что-то пока мешало, но обдумать случившееся он не успел: компьютер включился, экран вспыхнул, появилась заставка «WINDOWS 2000», белые облачка застыли на голубом компьютерном небе, потом картинка сменилась на привычную — для экранного фона Терехов давно выбрал изображение морского прибоя, это успокаивало, он любил море, особенно когда не нужно было бросаться грудью вперед в высокие волны, отбрасывавшие его на берег. Фон был привычным, и Терехова не обеспокоило то обстоятельство, что на Земле такого прибоя быть не могло — волны будто притягивались висевшей в небесах ущербной луной и стояли торчком, как неприглаженная прическа. Вторая луна только что поднялась над горизонтом и потому казалась больше первой — на самом деле у обеих лун по воле случая были практически одинаковые угловые размеры, и когда первая затмевала вторую — примерно раз в полтора года, — то можно было наблюдать — в телескопы, конечно, — удивительное зрелище: за более близкими горными хребтами Ингры просматривались по краю диска далекие горы Вассады, продолжалось это недолго, секунды, но ради этих секунд люди отправлялись в далекие путешествия, порой опасные, но ведь и вся жизнь на Элиноре благостностью не отличалась…
Ах, Элинор, — подумал Терехов и бросился в воды Ранвенского моря, как когда-то в юности — в вяло-спокойную прибрежную глубину Каспия на одном из пляжей Апшерона.
Волна, застывшая, как памятник, приняла его в себя, и Терехов то ли поплыл, то ли пошел по дну, то ли вовсе повис в зеленом мутно-прозрачном пространстве. Мимолетно удивившись тому, что вода не намочила его рубахи и даже тапочки остались сухими, Терехов тут же забыл об этом странном обстоятельстве — куда больше взволновало его воспоминание о том, что именно здесь, на Элиноре, он впервые познакомился с Жанной, женщиной, которую всегда любил, даже тогда, когда еще не родился на свет, любил в своих прежних жизнях, которых у него было столько, что он не помнил ни одной.
Терехов поднял руки и оттолкнулся пятками от чего-то, что не могло быть дном, но и водой тоже быть не могло — голова его оказалась над поверхностью моря, голубовато-зеленого, плоского, спокойного, будто это был тихий, покрытый ряской, пруд, берега он не увидел, а в небе две луны стояли напротив друг друга — обе полные, как лицо Ольги в пушкинском «Онегине».
Терехов стоял, наполовину погруженный в жидкость, которая, возможно, даже и водой не была, он провел ладонью по гладкой поверхности моря и поднес к лицу сухую руку. Пощупал сухой рукой сухой воротник рубашки и услышал в самом себе легкий смешок.
А вернуться отсюда я смогу? — спросил он себя, точно зная, что получит ответ, и, конечно, услышал: «Можно подумать, что нужно куда-то возвращаться. Ты всегда здесь был».
Не помню, сказал Терехов.
Помнишь, сказал он.
Возможно, согласился Терехов. И еще я вспомнил нашу первую брачную ночь с Жанной, когда мы лежали рядом и смотрели друг на друга, просто лежали и просто смотрели, и это было так замечательно, как никогда не было потом.
Ах, сказал он себе, действительно… Если бы не та первая ночь, я никогда не закончил бы «Элинор», потому что не было бы у меня романтической сосредоточенности, когда видишь не только то, что видят глаза, и не только что, что видит тело, и не только то, что видит мысль, но и то, что видит и понимает та основа сознания, которая никогда не воспринимается человеком, основа, которая и является разумом, но мы об этом не подозреваем.
Перестань, сказал он себе, не нужно банальностей. Ты еще не пришел в себя после того, как сделал то, о чем я тебя просил.
После того, как я тебя убил, уточнил Терехов.
Надеюсь, ты уже понял, почему это было нужно, сказал он себе.
Нет, не понял, а ты не даешь себе труд объяснить по-человечески! — возмутился Терехов и хлопнул ладонью по воде — по той жидкости, которая выглядела водой, — будто по твердой столешнице.
Вернись, сказал он себе, и я все объясню, если ты до сих пор не хочешь понять сам себя.
Я понимаю себя, возразил Терехов, но что-то произошло с миром, в котором я живу. С книгами, которые я пишу.
Ничего с ними не произошло, с досадой сказал он себе.
Терехов уперся обеими ладонями в гладкую поверхность моря, потащил себя из глубины, вылез, улегся лицом к небу и лежал, переводя взгляд с одной луны на другую, и, конечно, получил то, чего хотел — он сидел перед компьютером, упершись ладонями в подлокотники кресла, и тупо таращился на экран, на привычные лохматые облака с набросанными поверх иконками программ.
— Черт! — сказал Терехов вслух. — Черт, черт, черт!
Он чувствовал себя прекрасно. Свежесть во всем теле. Будто после сна без сновидений. Ясные мысли. Короткие, но ясные. Сесть и писать. Так он всегда делал. Новую вещь. Совершенно новую. Не художественное произведение. Не научно-популярную книгу. Не статью. Эссе? Может быть. Я так и должен был поступить, когда писал «Элинор». Все понимаешь слишком поздно. Почему слишком? Почему поздно? Все понимаешь вовремя. Ни мгновением раньше.
Если бы я понял это раньше, то остался бы жив.
А разве я мертв?
Разве смерть вообще существует?
Об этом я и напишу. Не напишу — не найду нужных слов, чтобы выразить мысль. Создам. Как демиург. Из того отсутствия, которое называют небытием. Это ясно.
Когда я был один, мне было трудно и далеко не все понятно. Потому я написал «Элинор» и нашел себя, чтобы мы вместе сделали то, чего я не мог сделать сам. Это ясно тоже.
Я и сейчас один, но сейчас я знаю, кто я. Значит, на этот раз смогу объяснить.
Правильнее всего сказать, что я — человек мира. Это точное определение, но меня не поймут, потому что человеком мира называют личность вне национальности, и это лишь малая часть того, что я собой представляю.
Кстати, кто был по национальности Ресовцев? И Жанна? О себе-то я знаю — отец мой русский, мать армянка, и это была, как говорили родственники, гремучая смесь. Семья матери жила в Баку, я бывал там в юности и друзей привозил, до сих пор помню жаркую сухость песчаных апшеронских пляжей и тонкие мазутные узоры на гребешках мелких волн, упорно грызших гранит набережной — я смотрел на них сверху, у меня кружилась голова, у меня почему-то часто кружилась голова, когда я бывал в Баку: что-то происходило давлением, а мне казалось, что голова кружилась от впечатлений.
В восемьдесят восьмом — уже вышла моя первая книга? — все в Баку изменилось, я больше туда не приезжал, мамины родичи писали, что город стал чужим, враждебным, следовало бы уехать, но они не торопились, какой бакинец, родившийся в этом городе, серьезно думал об отъезде, они не собирались тоже, и потому, когда пришлось, бежали буквально без ничего, контейнер с вещами, простыми, как их жизнь, как все их рабочее прошлое, сожгли во дворе дома, и соседи, с которыми мой дядя каждый вечер играл в нарды, смотрели со своих узких балконов и молчали, и только потом, когда все уже сгорело и дядя копался в ошметках, пытаясь найти хотя бы кляссер с марками, которые он собирал всю жизнь, соседи по одному спустились в их маленький, пропахший пожаром и ненавистью двор, и подошли к дяде, но он остановил их жестом, и они стояли в отдалении, а потом дядя Давид и тетя Офелия, и их сын, мой кузен Роберт, и их дочь, моя кузина Аида собрали небольшую котомку — мешок, в который прежде складывали на зиму картошку, — и отправились пешком на морской вокзал, откуда, как говорили, Народный фронт отправлял армян за Каспий, нужно было только предъявить паспорт, и это оставалось единственным местом в городе, где пока еще можно было без опасений показать паспорт с записью «армянин».
Они уехали в Красноводск, и с тех пор я их не видел. Дядя Давид умер той же весной от рака мозга, унесшего его из жизни, будто сорвавшийся со старта автомобиль, а тетя Офелия не хотела приезжать в Москву, хотя я и звал ее — писал, звонил, без толку, она не оставила могилу мужа, купила себе место рядом с ним, каждый день приходила на кладбище и сидела там, и накликала себе это тихое пристанище — я так и не смог дознаться толком, какая болезнь ее в конце концов свалила. Похоже — никакая. Похоже, она просто ушла за мужем. Если можно уйти в пустыню и жить там среди барханов, как это делали отшельники, то почему нельзя уйти в другую пустыню и остаться там — не среди холодных и чужих барханов, а среди своих, уже ушедших и ожидающих?
