начинаешь чувствовать, ощущать, понимать…
— Олег, — сказал Терехов. — Попробуй уйти. Ты человек действия, у тебя должно получиться. Я бы попробовал сам, но как-то неудобно… из своей квартиры. А Жанна — женщина.
— Не думаю, что это сложно, — пробормотал Лисовский, но видно было, что на самом деле ему не по себе, и не хотелось вставать, а уйти — смерти подобно.
Лисовский поднялся, запихнул в кейс папку и пошел к выходу, у двери оглянулся — Терехов и Жанна смотрели ему вслед, они уже знали, получится ли у него, а он еще нет, не представлял даже, и это показалось ему самым странным: он же мог, умел, знал будущее, иначе как бы он писал для старшекурсников их сложные работы на темы, которые были ему в тот момент известны не больше, чем содержание статьи в газете следующего года?
Лисовский переступил порог, в прихожей было темно, но он не стал искать выключатель, шел вперед, зная, что через пять шагов упрется в стену, а в стене будет дверь, через которую можно выйти на лестничную площадку, на двери французский замок, он запомнил это с прошлого посещения, у него была хорошая память, но двери не оказалось, и Лисовский сделал еще пять шагов, и еще пять, а потом все-таки остановился и оглянулся, чтобы увидеть, на каком, черт побери, от него расстоянии остался светлый прямоугольник гостиной, и, конечно, ничего не увидел, он стоял в окончательном мраке и теперь не знал куда идти, чтобы вернуться к тем, кто его ждал.
А зачем возвращаться? — подумал он удивленно. — Я же никуда не уходил. К пространству и времени я привык, умею ориентироваться в четырех измерениях, а в прочих пока нет, потому и темнота вокруг, зрение не воспринимает, ощущения отсутствуют…
Он понимал, впрочем, что рассуждения его неправильны, но не понимал — в чем именно.
— Ты все прекрасно ощущаешь, просто боишься, — сказал ему в темноте его собственный голос, почему-то изменившийся и кого-то ему напомнивший. — Боишься признаться себе, кто ты есть на самом деле.
— Кто я есть на самом деле, — повторил Лисовский, и сразу все изменилось: он увидел свой мир, в котором был всегда, и себя в этом мире увидел тоже, хотя это и было странно, необычно — видеть себя со стороны. Без веревки на шее, запомнившейся по фотографии, выглядел он почему-то неестественно.
— Ресовцев, — сказал он.
— И Ресовцев тоже, — сказал Эдуард Викторович. Он был в своем старом домашнем костюме, не в том, в каком полез в петлю, а в другом, который Лисовский видел при обыске висевшим в платяном шкафу.
— А Жанна? — спросил он.
— Что Жанна? — удивился Ресовцев. — Ты ее не ощущаешь?
Он ощущал. Хотя и это определение было неточным, он не ощущал Жанну, он был ею — возможно, до определенной степени, до границы, которую еще не мог определить, но он был сейчас и Жанной, и Володей, и Эдиком тоже, конечно; все личности прекрасно в нем уживались, они были вместе, но и отделены друг от друга, он говорил с ними, как с собой, будто своим мыслям отвечал, а не на чужие вопросы, и в то же время не знал определенных нюансов, тайных идей, скрытых подсознательных настроений, и это было хорошо — пока, во всяком случае.
— Где мы? — спросил он.
— Мы? — переспросил Ресовцев. — Почему ты говоришь «мы»? Ты чувствуешь себя Богом? Или императором? От того, что нас четверо, я не перестал быть единственным. О себе нужно говорить — я.
— Я, — повторил Лисовский. — Где я?
— Почему ты боишься? — с досадой сказал Ресовцев. — Страх мешает включиться. Расслабься, наконец. Никогда не подумал бы, что следователь труслив, как девица.
— Я не… — Лисовский рассердился, и это чувство разрушило отделявшую его от мира преграду. Что- то со звоном лопнуло, и он увидел, наконец, не только самого Ресовцева, но и опору, на которой тот стоял — это была чья-то мысль, высказанная давно и успевшая расплыться, обрасти побочными идеями, как дно корабля — ракушками, но все еще достаточно прочная, чтобы на ней мог стоять человек и даже прохаживаться взад-вперед, как Ресовцев. Сама же мысль состояла в том, что в мире существует объективный нравственный порядок, люди могут осознавать его, а могут и не осознавать, будучи не готовы к принятию моральных законов, и тогда не нравственность исчезает, а кончается личность, поскольку объективное предшествует субъективному и направляет его, безнравственный человек существует лишь постольку, поскольку его временно терпит тонкая ткань духовного пространства, а потом, когда происходит разрыв, для безнравственной личности все заканчивается, а пространство, в котором она существовала, еще некоторое время вынуждено распрямляться, возвращаясь к своим естественным формам.
— Да? — сказал Лисовский. — Но и безнравственная личность — лишь часть другой, существующей в мире, и если она вторична…
— Осторожно! — воскликнул Ресовцев, покачнувшись. — Я могу упасть! Если хочешь рассуждать на эту тему, подожди, пока я сойду с холма.
И он действительно сошел, протянул Лисовскому руки, которых почему-то оказалось не две, а семь или восемь, но не это поразило Олега, а удивительное пожатие, будто он сам себя взял за руки, сам себе их пожал и сам потянул себя куда-то в голубое пространство, где, подобно влажным облакам, плавали законы природы — не сами законы, конечно, а их определения, кем-то когда-то созданные, давно отделившиеся от своих создателей и, в общем, с тех пор неизменные.
Лисовский узнавал известные знания, иных не узнавал, а некоторые казались ему существующими только потому, что он смотрел на них, — отведи он взгляд, и законы эти, важные, должно быть, для каких- то участков мироздания, исчезнут, перестанут быть, управлять движением миров станут другие законы, и все изменится — только от того, что он отведет свой взгляд.
— Ну же, — нетерпеливо сказал голос Ресовцева, — ты законов природы не видел? Неважно все это, привыкнешь, да ты, собственно, и привык уже, потому что привык я, а мы с тобой, и Жанна, и Володя — единое целое…
— Этого я не понимаю, — сказал Лисовский, не двигаясь и продолжая смотреть, как закон сохранения энергии для многомерных пространств медленно разбухал, будто раздуваемый изнутри не сохраненной и рвавшейся наружу энергией. — Совершенно не понимаю! Абсолютно!
— Прекрати истерику! — резко сказал голос Ресовцева. — Не дергайся. Это воспринимается, как нервный тик, болезнь Паркинсона, этого ты тоже не понимаешь?
— Нет! — сказал Лисовский. — Не понимаю. Где я? Что я? Если вы… ты жив, то что произошло семнадцатого июля в три часа тридцать минут?
— Ничего, — отозвался Ресовцев. — Для нас с тобой, для Жанны и Володи, — не произошло ничего. Для остальных людей — некто Ресовцев покончил с собой, повесившись в собственной квартире.
— Вас… тебя убила жена, она купила веревку в магазине и… А Терехов под своим именем опубликовал твой роман, и это стало последней каплей…
— Ясно, — сказал голос Ресовцева, — ты еще не готов, ты весь в себе и сомнениях. Иди. Пусть с тобой Жанна разговаривает. Или Володя. Или оба. Потом придете вместе. Навсегда.
Голос постепенно затихал, Ресовцев уходил куда-то и говорил, оборачиваясь, чтобы звук не уплывал в сторону, но слова все равно испарялись, и, когда последнее растаяло в синей глубине, как мятое облачко, Лисовский, ощущая напряжение в каждой мышце, понял, что стоит в темной прихожей квартиры Терехова и обеими руками держится за платяную вешалку.
— Ну что ты там? — спросил из гостиной голос Терехова. — Если не видишь, где дверь, включи свет. А если не можешь уйти, возвращайся.
Не желая признать поражения, Лисовский шарил рукой по стене в поисках выключателя, но свет включить не удавалось, темнота действовала на нервы, и тогда он повернулся к двери спиной, увидел далеко — очень далеко, километрах в двух, а может, и больше — светлый прямоугольник и пошел, убыстряя шаг, по темному тоннелю, который, возможно, вел не туда, где его ждали Жанна с Володей, а в другое измерение, из которого — так Лисовскому казалось — он уж точно не выберется.
Дверь казалась такой же далекой, дальше горизонта, но сделав следующий шаг и споткнувшись о низкий порожек, Лисовский оказался, наконец, в гостиной, куда стремился попасть. Жанна, сидевшая в кресле у компьютера, и Терехов, стоявший за ее спиной, будто рыцарь на турнире за креслом прекрасной
