дамы, смотрели в его сторону, и Лисовскому показалось, что видели они не только его, вернувшегося к свету, но и еще кого-то, оставшегося во тьме. Ресовцева?
— Ну вот, — сказал Терехов, улыбаясь чуть потерянно, — тебе не уйти. И не нужно.
Лисовский опустился на диван, а Жанна с Тереховым подошли и сели рядом — Жанна ошую, Терехов одесную. Появился Ресовцев, сел за стол, положил на столешницу руки, и Лисовский почувствовал, как вздрогнул Терехов — за столом восседал Иван Петрович Пращур из квартиры на Шаболовке, то есть Ресовцев, конечно, но такой, каким он мог стать лет через тридцать.
— Вот мы и вместе, — сказал Пращур-Ресовцев. — Теперь мне легче быть собой. А то приходится собирать себя, разбежавшегося в разные стороны, как капельки ртути, такие же ускользающие…
— Мальчик, — сказал Терехов, — был еще мальчик. В метро. Тоже вы?
— Тоже вы, — повторил Пращур с такой интонацией, что Терехов сразу понял бессмысленность вопроса, и мальчика он вспомнил сразу, он сам был таким в двенадцать лет, немного полноватым, его не называли «бочонком», как Геру Шлезингера, тот был совсем кругленьким, как надувной шарик, но и небольшая полнота Володю ужасно раздражала, он занимался в трех спортивных секциях сразу, чтобы согнать лишний вес, но ничего не получалось, мама говорила, что у него «такая конституция», и все же с возрастом Терехов стал строен, как корабельная сосна, и худощав, сейчас в нем не осталось ни грамма лишнего веса.
Почему он подумал об этом?
— Разве это был не ты? — спросила Жанна. — Когда Володя рассказывал, я поняла, что это ты…
— Я, — с готовностью согласился Пращур-Ресовцев, — и Володя. И ты, Жанночка, тоже, вспомни себя в двенадцать лет, ты была больше похожа на мальчика, особенно на фотографии, где ты в матросском костюмчике.
— У меня тоже есть такая фотография, — объявил Лисовский. — В матроске в день Флота. По-моему, я там похож на девчонку.
Пращур откинул назад голову и рассмеялся, следом рассмеялась Жанна, потом не выдержал Терехов, хотя не видел для смеха никакой причины, Лисовский захохотал последним, но громче других, он давно так не смеялся, может быть, никогда в жизни — даже в детстве, когда заливался над похождениями барона Мюнхгаузена, самого смешного человека на свете. Именно тогда Олег усвоил, что нет ничего смешнее правды, и с тех пор всегда хотел правду узнать, в чем бы она ни состояла — не только потому, что это было интересно, но, возможно, потому, что это было попросту смешно.
Когда общий смех сам собой оборвался, четверо посмотрели друг на друга, взяли друг друга за руки, для чего Пращуру пришлось обойти стол, и встали посреди комнаты, образовав круг.
— Я ждал этого момента двадцать лет, — сказал Пращур-Ресовцев.
— А я — всю жизнь, — прошептала Жанна.
Лисовский с Тереховым не сказали ничего — они думали вместе на интересовавшую их тему, и от их сдвоенных размышлений в комнате становилось теплее, воздух прогревался остатками мыслей, будто отработанным атомным топливом.
«Жертва, преступник и сыщик, — думал Терехов, — мы оказались одним человеком, точнее, одним существом, хотя и человеком тоже. Случайно ли это, а может, так в природе все и организовано?»
«Конечно, в природе все так организовано, — думал Лисовский, — и конечно, это случайно. Точнее, случайны частности, но общее закономерно»…
«Слишком сложное рассуждение, — думал Терехов. — Я понимаю так, что человек, обладающий комплексом жертвы, вызывает к жизни свое alter ego, преступника, порождает его, и происходит то, что не могло не произойти, но преступление возмущает природные мировые линии, возмущает общее нравственное начало, существующее в мире независимо от нашего сознания и желания — и тогда появляется сыщик, который обязательно раскроет преступление, потому что в этом смысл его жизни, но потом, когда все становится ясно, сыщик не может передать преступника в руки людского — постороннего! — правосудия, ведь, как и для жертвы, преступник для следователя — его alter ego, и суд они вершат сами, вдвоем, и следователь позволяет преступнику уйти — вслед за жертвой, это довольно популярный ход сюжета в криминальных романах, но и в жизни такое случается, хотя не так часто, как в литературе»…
«Может ли сыщик после этого остаться жить? — думал Лисовский, нанизывая свою мысль на нить рассуждений Терехова. — Он не может остаться жить, не должен, если они трое — одно целое, единый организм, расчлененный на зависимые друг от друга составляющие. Расследовав дело и позволив преступнику уйти, сыщик уходит следом»…
«Перестаньте, — ворвался в мысленный разговор голос Пращура-Ресовцева, — вы еще успеете насладиться подобными безделушками мысли. Я в последний раз обращаюсь к вам во втором лице, это глупо — говорить с самим собой, напоминает шизофрению. Есть вещи важнее»…
Это так, — понял Терехов. На какое-то мгновение, которое в одной части его сознания растянулось на долгие месяцы, а в другой — сократилось до кванта времени, не измеряемого никакими созданными человеком приборами, он ощутил себя последовательно всеми своими новыми сущностями, почувствовал удовлетворение Пращура-Ресовцева, сладкое сексуальное желание Жанны, холодную рассудительность Олега, и даже себя увидел в неожиданном качестве — он стоял на поляне призрачного и прозрачного леса, деревья были незнакомыми, раскидистыми и кривыми, будто скрученными чьей-то сильной рукой, он узнавал этот лес, он много раз видел его на картинках (вспомнить бы — каких), но никогда там не бывал, а сейчас оказался и вдыхал сухой горячий воздух. Он знал, что придет на эту поляну через три с половиной года, два месяца и одиннадцать дней и пробудет наедине с собой несколько долгих часов, обдумывая… что-то, без сомнения, обдумывая, но что — не вспоминалось, не могло вспомниться, картинка из будущего изображала внешнее, только то, что будет восприниматься глазами, ушами, пальцами, а мысли оставались с ним в его настоящем…
Терехов вдохнул еще раз сухую прелесть теплой иерусалимской осени, а потом вернулся и понял, что в комнате многое изменилось.
Жанна сидела на краешке дивана, прямая, напряженная, Олег стоял у двери в прихожую, то ли собрался уходить, то ли ушел было, но решил вернуться, и Пращур, развалившись, сидел в кресле у журнального столика. Где находился он сам, Терехов в первое мгновение не мог определить, потому что видел комнату сразу из нескольких точек, скорее всего — глазами Олега, Жанны и Пращура, то есть своими, конечно, глазами, но было это непривычно, сердце билось, и успокоился Терехов лишь тогда, когда понял, что сидит в крутящемся кресле у компьютера. Он сказал себе: «Все хорошо», и этого оказалось достаточно, чтобы успокоить расшалившееся сердце.
Бросив беглый взгляд вокруг, Терехов увидел, что стены стали светло-зелеными (а были белыми), паркет на полу стерт и давно не циклеван (а ведь он делал ремонт в прошлом году и паркет был совсем еще новый и блестящий), а окно распахнуто настежь, чего он не любил, потому что улица была шумной, и под рев моторов невозможно было работать. Воздух из окна не привносил свежести, потому что даже ночью поток машин не прерывался, такой же нескончаемый, как лента Мебиуса.
Окно захлопнулось, грохот улицы отрезало, будто тупым ножом, и стало легче дышать. Терехов подошел к полке, на которой стояли его книги, и нашел ту, первую, издания 1988 года. «Все-таки восемьдесят восьмого», — подумал он. Поискал другую свою первую книгу, не обнаружил ее там, где недавно видел, и успокоился окончательно.
Все правильно, а если где-то есть комната, в которой на полке стоят две разные его первые книги, то пусть будет все правильно и там.
Пращур, внимательно следивший за Тереховым из своего кресла, сказал иронически:
— Первых книг, Володя, у нас было ровно столько, сколько ты сам захочешь. И не говори, что я путаюсь во временах и местоимениях. Прошлое и будущее в многомерном мире не играют никакой роли и не имеют для меня значения.
— Да-да, — сказал Терехов, сел рядом с Жанной, и она положила голову ему на плечо. Лисовский тоже сел рядом с Жанной, и она обняла его за плечи, а Пращур шумно вздохнул и пробормотал что-то вроде: «Не могу я без нежностей, даже когда не до них».
— Вот что, — сказал Пращур, приподнявшись, чтобы видеть Жанну, Терехова и Лисовского, — давайте решать, как жить дальше. Это важно.
