разочарования. Оказалось, что большая часть поместья не подлежит отчуждению и передается по наследству представителям броутоновской линии, — это, конечно, было замечательно, но ущемляло права Джофри. Кроме того, значительная часть состояния леди Броутон была положена в банк на имя дочери, и, таким образом, Клэр обладала довольно крупными личными средствами. Это делало ее независимой в большей мере, чем положено быть жене, и, несмотря на покладистый характер Клэр, часто раздражало Аделаиду, а теперь, после того, что она видела накануне, представлялось и вовсе опасным.
Не так давно они были приглашены на обед в «Грэшем-парк», и ее соседом по столу слева оказался Реджинальд Тринг. Аделаида с покровительственной снисходительностью относилась к краснолицему контр-адмиралу — человеку со скромными средствами, обладавшему жалким подобием виллы и любившему посудачить, как многие холостяки. Остроты Тринга забавляли ее куда меньше, чем капельки пота, мгновенно усеявшие после горячего супа его розовую лысину, точно под нею таилось множество крошечных гейзеров. Аделаида с детских лет была предубеждена против старших офицеров, а потому считала контр-адмирала глуповатым, хотя добрым и безвредным. Ей было бесконечно скучно слушать его разглагольствования, и сначала она даже не поняла, что его простодушные похвалы относятся к Клэр. А поняв, принялась слушать внимательно, и контр-адмирал, похваляясь своими дипломатическими способностями, под строжайшей тайной поведал ей, как ловко удалось ему обделать «это маленькое семейное дельце». Клэр проявила такое благородство, в заключение сказал он, решив помочь двоюродному брату Джофри!
Не в силах произнести ни слова, генеральша глотнула воды. Впервые в жизни она лишилась дара речи. Этот идиот подтверждал все самые худшие ее подозрения. Клэр тайком — да еще с такой возмутительной неосмотрительностью! — заботится об этом подонке. Нет, этому надо положить конец, к притом немедленно, пока сплетни не поползли по всему графству.
Сейчас, при холодном свете утра, генеральша склонна была винить во всем этого «ренегата». Он, несомненно, втерся в доверие к Клэр, нимало не задумываясь над тем, что может ее скомпрометировать, и упросил, чтобы она помогла ему. Бесполезно, конечно, говорить с ним и пытаться воззвать к его чувству чести. С другой стороны, всегда опасно вмешиваться в отношения между мужем и женой. Однако Другого пути не было. Генеральша верила в свой такт и умение быть деликатной и ненавязчивой. Она знала, что сегодня Клэр едет в Лондон. И вот, решительно направившись к телефону, она терпеливо дождалась, пока ее соединят со Стилуотером, и пригласила Джофри приехать к ней на чай.
Он явился рано, около четырех часов, — делать ему все равно было нечего, — и, поскольку генерал все еще не вернулся из Гиллинхерста, Аделаида могла быть спокойной, что им никто не помешает.
Она отлично накормила сына, подав свежеиспеченный сассекский торт и горячий поджаренный хлеб, намазанным джемом, который Джофри особенно любил. Затем, усевшись на кожаный пуф — прямая и стройная, — она взялась за вязанье, а сын, вытянув ноги перед ярким огнем, лениво покуривал сигарету, выпуская дым через нос.
Аделаида завела разговор о том, что было наиболее близко сердцу сына: сколько ему удастся настрелять дичи во время финальных состязаний охотников Стилуотера; какое место займут его гончие на предстоящих соревнованиях; какой приз он может получить на скачках с препятствиями для джентльменов-наездников в Чиллинхеме.
Время приятно текло для Джофри, наслаждавшегося звуками собственного голоса. Мамаша умела доставить ему удовольствие, она не хуже кого угодно понимала толк в лошадях, ну и, конечно, боготворила его. Часы пробили шесть. Погасив последнюю сигарету, Джофри неторопливо поднялся с кресла.
— Благодарю за милую беседу и чай, матушка. Так приятно было поболтать с вами.
— Мне тоже, Джофри. — Она вышла с ним в холл, помогла надеть тяжелое, подбитое мехом пальто, затем, стоя под газовым рожком с зеленым абажуром, создававшим в комнате освещение подводного царства, как бы вскользь заметила: — Кстати, я слышала, что твой кузен вернулся домой.
— Да, такая неприятность. Я, конечно, не намерен встречаться с ним.
— Это разумно, Джофри. И на твоем месте я посоветовала бы Клэр держаться от него подальше.
Джофри, повязывавший в эту минуту цветастый шарф, приостановился и посмотрел на мать.
— Что вы хотите сказать этим?
— А вот что… Ты, конечно, не забыл, что вытеснил его из сердца Клэр… Это должно страшно уязвлять его. А после всех этих лет, проведенных в самых низкопробных парижских притонах… ему не очень-то можно доверять.
— Можете не напоминать мне об этом, я и сам знаю. Этот малый способен на все.
— В таком случае, чтобы я была спокойна, непременно поговори с нашей милой Клэр.
Он завязал наконец шарф и оглядел себя в небольшом зеркале у вешалки.
— Ладно, ладно. Спокойной ночи, матушка.
— Спокойной ночи, Джофри.
Она постояла в дверях, пока он заводил мотор своей спортивной машины, но вот колеса зашуршали по гравию и автомобиль скрылся. Тогда, довольная своими дневными трудами, генеральша повернулась и вошла в дом.
Джофри ехал на большой скорости, чрезвычайно умело ведя машину. Он считал себя хорошим автомобилистом и, сидя за рулем, частенько предавался раздумью, — главным образом о том, не принять ли ему участие в Бруклендских автомобильных гонках. Вот и сейчас свежий воздух, бивший ему в лицо, должно быть, заставил его мозг заработать куда энергичнее, чем могла предполагать генеральша. Так или иначе, срезая углы и ласково поглаживая при этом тонкий руль машины, он без конца спрашивал себя: «На что намекала старуха?»
Она явно не без причины позвала его на чай. В прошлом, когда он учился в школе и в Сандхерстском колледже, мать часто писала ему и самое главное обычно излагала мимоходом — в приписке, словно вспомнив в последнюю минуту. Так неужели она вызвала его сегодня для того, чтобы сказать эту последнюю фразу насчет Клэр? Джофри усмехнулся и надвинул на лоб свою клетчатую фуражку. Природная самонадеянность, вкупе с воспитанием, полученным в привилегированных учебных заведениях, где его приобщали лишь к искусству бить по шарам различной величины, не слишком способствовали развитию его мыслительного аппарата, но длительное общение со спортсменами, букмекерами, завсегдатаями скачек и конскими барышниками выработало в нем своеобразную проницательность, острое чутье на то, что он называл «подвохом». А потому он воспринял намеки матери совсем иначе, чем она предполагала, и принял решение, резко противоположное тому, что она советовала: он не станет говорить с Клэр, а будет молча, исподволь наблюдать за развитием событий.
Двадцать минут седьмого он уже был дома; Клэр, которая обычно возвращалась поездом, отходившим от вокзала Виктории в половине шестого, еще не приехала из Лондона. Поднявшись наверх, чтобы помыться и переодеться к обеду, Джофри остановился у маленькой гостиной, примыкавшей к спальне жены. В этой комнате Клэр проводила много времени, так как она была солнечная и удобно расположена. Постучав на всякий случай в дверь и не получив ответа, Джофри секунду помедлил и вошел. Комната была прелестная, выдержанная в светло-серых тонах, с бледно-розовыми портьерами и такими же ситцевыми чехлами; все здесь было хорошо знакомо Джофри: он частенько заходил сюда в отсутствие Клэр — побродит из угла в угол, потрогает одно, другое, перевернет письмо на письменном столе, визитную карточку на каминной доске, как и подобает заботливому и, пожалуй, несколько подозрительному супругу, для которого дела жены, а особенно их финансовая сторона, представляют вполне естественный и притом немалый интерес.
Сейчас, однако, его ревизия была более целеустремленной. Он подошел прямо к бюро, которое Клэр никогда не запирала, и принялся методически обследовать его. Добрых десять минут он просматривал бумаги в ящиках и отделениях. Ничего, положительно ничего. Безобидность того, что он обнаружил, — вплоть до своих старых снимков в форме Сандхерстского колледжа, — вызвала легкий румянец на его щеках.
Несколько пристыженный, он уже готов был повернуться и уйти, как вдруг в верхнем отделении увидел сложенный листок. Это был оплаченный счет на четыреста фунтов стерлингов; на нем стоял штамп галереи Мэддокса, Нью-Бонд-стрит, 21, и выписан он был за две картины Стефена Десмонда — «Благодеяние» и «Полдень в оливковой роще».
