получились хорошие. Через несколько дней он покажет панно комиссии. Об этом, должно быть, они и хотят с ним поговорить.
— Мистер Десмонд, я должен сообщить вам, что мы видели ваши картины. Это совершенно скандальное зрелище.
Удар был настолько неожиданным, что Стефен растерялся. Не сумев справиться с собой, он вздрогнул и страшно побледнел, глаза его потемнели, и взгляд стал почти жестким. Но, прежде чем он успел раскрыть рот, Тринг продолжал:
— Я лично просто не понимаю, как вы могли в такой оскорбительной форме воплотить наши пожелания.
Стефен с трудом перевел дух — так сдавило вдруг грудь.
— Что же оскорбительного в моей работе?
— Сама цель, во имя которой мы все это затеяли, требует чего-то благородного и героического. Группа военных разных родов войск, шагающая с флагом… Или раненый, который бредет, опираясь на плечо товарища, или, скажем, сестры милосердия… — Стефена передернуло. — А вы вместо этого создаете… картины, совершенно чуждые нам по духу… изображаете человеческое страдание в какой-то, мягко выражаясь, патологической и унизительной форме.
— Я же рассказывал вам о своих замыслах, прежде чем начать работу. Мне казалось, что вы их одобрили.
— Ни один здравомыслящий человек не может одобрить эти панно.
— А вы достаточно компетентны, чтобы судить о них?
— Вы считали нас достаточно компетентными, когда мы вам их заказывали.
Пламя ярости вспыхнуло в груди Стефена.
— В таком случае, может быть, вы будете так любезны и уточните, чем именно вам не нравятся мои полотна?
— Уточним, уточним! — воскликнул Кордли, распаляясь и переходя на вульгарный жаргон. — Ты что, думал, нам могут прийтись по вкусу твои калеки и слепые… голые бабы… шлюхи?.. Чего уж там, чистое непотребство, распутство!
— Хватит! — резко оборвал его Тринг. За время, истекшее со вчерашнего вечера, он тщательно взвесил, в какое положение попал и как из него лучше выйти. Хотя контр-адмирал и считал себя лично глубоко уязвленным, он пришел к выводу, что самое правильное — приглушить этот злополучный скандал: так будет наименее опасно. А потому он прежде всего решил не допускать на заседании детального разбора картин, ибо это даст пищу для разговоров за обеденным столом по всей округе. Придя к такому решению, он вперил в Стефена холодный взгляд своих голубых глаз, привыкших обозревать горизонт с юта, и сказал: — Позиция комиссии абсолютно ясна и изменению не подлежит. Мы не можем принять ваши картины. Я считаю, что одна из них требует серьезных исправлений, а три — полной переделки. Вы согласны с этим?
— Нет, не согласен, — не задумываясь, ответил Стефен. — Нелепо даже предлагать мне это.
— В таком случае я буду просить вас прекратить всякую работу над панно. В свое время вам будет официально вручено решение комиссии об аннулировании заказа.
Небольшая пауза. И тут раздался голос закона: надо было уточнить один вопрос, ускользнувший от внимания председателя.
— Я бы просил записать в протоколе, — сказал Шарп, — что эти картины отклонены нами единогласно и по условиям договора мы не обязаны платить за них — ни единого пенни.
Стефен продолжал неподвижно стоять, стараясь справиться с бушевавшей в груди бурей. Никогда прежде, в самые трудные минуты жизни, не испытывал он такой горечи, как сейчас! У него дух перехватило от сознания чинимой над ним несправедливости. Ему хотелось крикнуть: «Ну и оставьте себе свои проклятые деньги… свои тридцать сребреников! Неужели вы думаете, что я вкладывал в это дело всю душу ради каких-то грязных бумажек?» Но он знал, что такой взрыв мог только еще больше ожесточить их. Единственным спасением было молчание. Он внимательно посмотрел на каждого по очереди — лица расплывались перед его глазами, и он с трудом различал их, — затем, ни слова не сказав, повернулся и вышел.
Голова у него кружилась, но ноги машинально привели его к Мемориальному залу. Он твердо решил, несмотря на запрет, закончить работу над панно. Доделать оставалось совсем немного — еще каких-нибудь два дня, и уже можно будет покрыть картины лаком. К счастью, комиссия забыла потребовать у него ключ.
Но, подойдя к зданию, Стефен увидел, что дверь заперта железным засовом, на котором висел новый крепкий замок, и сбить его, сколько Стефен ни старался, ему не удалось. Снова минута напряженного раздумья. И снова он зашагал прочь. Он шел через город, ничего не видя, устремив мрачный, застывший взор к далеким холмам, — одинокая темная фигура на фоне безбрежного неба, — но даже и здесь, среди этой величественной природы, под этим необъятным серым куполом, который так низко нависал над ним, что, казалось, вот-вот придавит к земле, он всем видом своим по-прежнему бросал вызов враждебному миру.
8
В тот же день весть о том, что комиссия отклонила панно, стала всеобщим достоянием. Однако Тринг крепко держал в руках комиссию и в самых мрачных красках обрисовал те неприятные последствия, которые ожидают всех ее членов, если станет известен «непристойный» характер полотен, так как в конечном счете они отвечают за то, что заказ был поручен Десмонду, и потому официально было лишь объявлено, что представленная работа не удовлетворяет требованиям и, следовательно, неприемлема. Однако уже сам факт отклонения работ Стефена дал повод для пересудов и вызвал злорадный вой тех, кто не одобрял его кандидатуры. Аделаида, узнавшая о решении комиссии в «Симла Лодж», была очень довольна тем, что ее предсказания сбылись. Джофри, молча страдавший от раны, нанесенной его самолюбию, следивший и выжидавший, ощутил мрачное удовлетворение, которое возросло еще больше, когда до него дошли слухи, что Стефен исчез и его нигде не могут найти. Мерзавец, должно быть, валяется мертвецки пьяный в каком- нибудь брайтонском кабаке!
Прошло три дня с начала этой злополучной недели. В четверг вечером в доме стилуотерского настоятеля царила гробовая тишина. Каролина, решив, что дольше ждать нельзя, вошла в библиотеку. Настоятель сидел в своем излюбленном кресле, глядя в огонь; на коленях у него лежали «Комментарии» епископа Дентона, откуда он теперь черпал материал для своих проповедей, но он так и не удосужился раскрыть книгу. Каролина с минуту помедлила, словно не решаясь заговорить.
— Я хотела спросить, отец… можно запирать?
Бертрам не шелохнулся.
— Он так и не появлялся?
— Нет, отец.
Настоятель выпрямился, поморгал усталыми веками.
— А может быть, он у себя в комнате?
Каролина покачала головой.
— Я уже смотрела.
— Который теперь час?
— Скоро одиннадцать. Что если закрыть входную дверь, а боковую оставить на цепочке?..
— Нет, моя дорогая… пусть все будет открыто. А сама иди ложись. Ты, наверное, очень утомилась.
— Разрешите мне посидеть с вами.
— Нет, нет. У меня много работы. И я нисколько не устал. Спокойной ночи, Кэрри.
То, что он назвал ее уменьшительным именем, — а это случалось не часто, — тронуло Каролину до глубины души. Но она не умела проявлять нежность.
