ней. На гладком сухом выступе скалы была расстелена белая скатерть, придавленная по краям круглыми мраморными камешками. Чай уже был готов, и на огне стоял железный котелок, в котором кипела вода.
— У меня теперь совсем ноги отнимутся, — заметила Флорри, протянув к огню посиневшие ступни. Затем, кивнув на креветок, добавила: — Бросай, хватит на них любоваться.
— Страсть какая, — пробормотала Дженни и слегка вздрогнула, когда трепыхающаяся студенистая масса исчезла в клокочущей воде. — Бедняжки!
— Да они же ничего не чувствуют, — заверил ее Эрни. — У них нет нервов — не то, что у нас. Правильно я говорю, мистер Десмонд?
Стефен, пристально смотревший на Дженни, едва ли расслышал вопрос. Она стояла задумавшись, с сачком на плече, слегка нагнувшись вперед, широко расставив босые ноги. Невысокая, крепкая, с ярким румянцем на исхлестанных соленым морским ветром и песком щеках, с иссиня-черными, растрепавшимися волосами, в подоткнутой юбке, из-под которой выглядывала белоснежная нижняя юбка в оборках, и в блузке с закатанными рукавами, распахнутой на груди, она вырисовывалась четким силуэтом на фоне унылого, ничем не примечательного заката. У Стефена не было с собой ни карандаша, ни бумаги, но художник заговорил в нем вдруг с такою силой, что он подумал: «Боже мой, если бы я мог написать ее сейчас, передать эти ярко-красные и синие тона, это сумрачное, темное небо!..»
Чай оказался крепким, черным, как пережаренное мясо, и обжигающим, как кипяток. Флорри настояла на том, чтобы они выпили по целой кружке, «а то все внутри захолодало». Затем, поглядывая на Стефена, она подала моллюсков и, заметив удивление, отразившееся на его липе, когда он их попробовал, многозначительно поджала губы.
— Не думали, что так вкусно, а? — с усмешкой спросила она. — Жижу надо тоже глотать.
— Куда до них устрицам! — заметил Эрни, накладывая себе полную тарелку.
Моллюски были восхитительны: каждый лежал в белой приоткрытой раковине, нежный и солоноватый, настоящий морской деликатес, сохранивший весь аромат океана, — быть может, первое творение на земле.
Затем наступила очередь креветок — их ели прямо из горшка, с толстыми ломтями хлеба, намазанного деревенским маслом; сочные, нежно-розовые, серпообразные, они легко отделялись от своей брони. Потом выпили еще чаю. И закончили пиршество ватрушкой, которую испекла накануне вечером Дженни. Все молчали, слышно было лишь, как негромко, ритмично шуршит, набегая на берег, прилив. Никому, видимо, не хотелось двигаться. Чувствуя во всем теле странную, по приятную истому, Стефен смотрел, как в еще светлом небе нарождается бледная луна, и от души желал, чтобы этот дивный час продлился подольше. Наконец Флорри встрепенулась:
— Становится темно. Пора и домой.
Собрали остатки пиршества, впрягли пони в тележку, зажгли подвешенный к оглобле фонарик, и Флорри с Эрни уселись на переднем сиденье. Стефен, уже тоже занявший свое место в повозке, протянул руку и помог Дженни взобраться на заднее сиденье рядом с ним. Крепко сжав ее пальцы, он заставил ее придвинуться ближе. И этот простой жест был подобен удару грома — с такою силой пробудилось вдруг к жизни чувство, которое весь день медленно зрело в душе Стефена: он ощутил несказанное блаженство от пожатия ее теплой сухой руки. Пьянящий восторг захлестнул его, я сердце вдруг заколотилось так неожиданно, так буйно, что он не мог слова вымолвить.
Эрни тронул вожжи, и пони потрусил рысцой. На заднем сиденье стояла корзина с уловом, к Дженни со Стефеном вынуждены были сидеть, тесно прижавшись друг к другу. От прикосновения ее теплого бедра и руки трепет пробегал по телу Стефена. Вот уже сколько лет, со времени его злополучного увлечения Эмми Бертело, ни одна женщина не возбуждала в нем желания. Это чувство умерло в нем; возможно, он убил его самодисциплиной, решив обречь себя на безбрачие. А вот сейчас ни за какие блага мира он не мог бы связно произнести ни слова! Понимает ли она, думал он, какое томление вдруг охватило его? А может быть, она разделяет его чувства? Она тоже была как-то уж очень молчалива и, пожалуй, чересчур сдержанна. А этот огонь, обжигающий его всякий раз, как их ноги соприкасаются в темноте, — это пожар в его крови? Или, может быть, и в ее?
Они въехали в город, встретивший их сиянием фонарей, отражавшихся в маслянистой воде у пристани. На набережной Флорри прозаично воскликнула:
— Ох уж эти креветки — до чего же после них пить хочется! Не пропустить ли нам в «Дельфине» по стаканчику пивка?
— Давайте, — сказал Эрни. — А я выпью минеральной воды.
— Таких, как ты, туда не пускают: надо еще прежде дорасти до восемнадцати лет.
— Но, тетушка Фло…
— Нет, — решительно отрезала Флорри. — Я совсем забыла про тебя. Придется и нам потерпеть до дому.
Они доехали до конца набережной, где помещалась конюшня; Эрни, несколько уязвленный в своем самолюбии, упросил Дженни побыть с ним, пока он распряжет пони, а Флорри и Стефен вдвоем направились к лавке. Они медленно шли по набережной, и Стефен, несмотря на владевшее им волнение, почувствовал, что его спутница исподтишка сверлит его взглядом.
— Славно мы провели денек, — заметила она, чтобы как-то начать разговор.
Он пробормотал что-то в знак согласия.
— Дженни у нас такая хорошая, — без всякой видимой связи продолжала Флорри. — И неглупая… но уж больно простая душа. Работает как лошадь… нелегко ведь ей приходится. А до чего добра! Очень я надеюсь, что она найдет себе хорошего, степенного парня… Не хотелось бы мне, чтоб она промахнулась. Ей нужен муж с приличным постоянным заработком, ну и, конечно, заботливый.
Наступила пауза. Затем Флорри заговорила опять — все тем же бесстрастным тоном, словно думала вслух:
— Вот, например, есть тут у нас один парень, Хоукинс, владеет на паях новешеньким траулером — не шутка. Мы, наверно, встретили бы его, если б зашли в «Дельфин». Компанейский малый. И острогу здорово мечет… Так вот: очень ему наша Дженни нравится.
Стефен молчал, не зная, что сказать. Несмотря на кажущуюся небрежность тона, чувствовалось, что Флорри говорит не зря. Совершенно ясно, на что она намекает, и возражать тут было нечего.
Они поднялись по каменной лестнице и вошли в дом. На кухне Флорри повернулась к Стефену и неестественно веселым тоном, лишний раз убедившим его в том, что все предыдущее говорилось неспроста, предложила:
— Не хотите ли сэндвич? Или, может, глоточек эля?
Нет, не мог он сейчас остаться здесь и встретить Дженни в этой деланно дружеской обстановке. Он выдавил из себя улыбку.
— Я немножко устал, поэтому мне лучше, пожалуй, лечь. Спокойной ночи, Флорри.
Он вошел к себе, закрыл дверь и долго в задумчивости стоял, терзаемый противоречивыми чувствами; затем почти машинально потянулся к альбому: непременно надо запечатлеть эту сценку на пляже, пока она не стерлась в его памяти. Проработав этак с час, он сделал несколько пастельных набросков, но ни один из них не удовлетворил его; отчаявшись, он махнул рукой и, отбросив альбом, принялся раздеваться.
Улегшись в постель, он выключил свет и вытянулся на холодных простынях. Сквозь широко раскрытое окно, освещенное невидимой луной, белел кусочек неба, на котором безмятежно и, казалось, совсем близко мерцал Сириус. А на душе у Стефена было отнюдь не безмятежно. Тело его после целого дня, проведенного на целительном морском ветру, горело, как в огне.
Вскоре в соседней комнате раздались шаги, и сквозь тонкую перегородку Стефен услышал, как тихо двигаются, переговариваясь шепотом, две женщины, прежде чем лечь спать. Стефен быстро накрыл голову подушкой. Однако если он мог преградить доступ звукам и не слышать, как раздевается Дженни — как потрескивает корсет, хлопает резинка, отстегнутая от чулка, как стучат каблуки, когда она переступает с ноги на ногу, снимая нижнюю юбку, — то от врезавшейся в память четкой, как рисунок на венецианском стекле, картины на фоне закатного неба, где странным образом перемешивались ветер, море и песок, было не так-то просто отделаться. Наконец мысли Стефена стали путаться, и, опьяненный свежим воздухом, он заснул.
