гаражах. Когда никуда не мог пристроиться, подносил овощи на Центральном рынке. А когда у него случался приступ…
— Приступ чего?
— Астмы. Время от времени его скручивает… Тогда он шел в зал ожидания на вокзал. Один раз провел ночь здесь в разговорах со мной…
— Предположим, что мальчишка сегодня рано утром увидел своего отца у старухи Файе!
— Окна замерзли.
— А если окно было приоткрыто? Многие даже зимой спят с открытыми окнами.
— Но не мой брат. Он очень зябнет, к тому же они слишком бедны, чтобы зря расходовать тепло.
— Ребенок мог соскрести лед ногтями. Когда я был маленький…
— Я тоже. Надо бы узнать, было ли открыто окно у старухи Файе.
— Окно было открыто, и лампа зажжена.
— Спрашивается, где сейчас может быть Франсуа?
— Мальчишка?
Удивительно и даже как-то неловко было сознавать, что Лекер думает только о ребенке. Пожалуй, даже более неловко, чем слышать, как он спокойно приводит улики, свидетельствующие против брата.
— Когда он вернулся утром домой, у него в руках был ворох покупок. Вы об этом подумали?
— Сегодня ведь рождество.
— Чтобы купить цыпленка, пирожные, радиоприемник, нужны деньги. Он у вас брал взаймы?
— За последний месяц нет. Я очень жалею об этом, я бы ему сказал, чтоб он не покупал приемник для Франсуа. Я сам купил ему приемник и собирался после работы отнести.
— Не могла ли старуха Файе ссудить своему зятю денег?
— Маловероятно. Она очень странная женщина. У нее было достаточно денег, чтобы жить безбедно, а она продолжала ходить по людям и с утра до ночи работала. Она частенько одалживала деньги под большие проценты тем, у кого работала. Все в квартале об этом знали. Все, кому нечем было дожить до конца месяца, обращались к ней.
Комиссар поднялся, чувствуя по-прежнему какую-то неловкость.
— Проедусь туда, — сказал он.
— К старухе?
— К старухе и на улицу Васко да Гамы. Если будут новости, позвоните мне.
— Там нет телефонов. Я свяжусь с вами через комиссариат.
Комиссар был уже на лестнице, и дверь за ним успела захлопнуться, когда раздался звонок. Звонили с Аустерлицкого вокзала.
— Лекер? Говорит комиссар по спецделам. Этот тип у нас.
— Какой тип?
— Тот, о котором нам дали знать. Его фамилия Лекер, как и ваша, Оливье Лекер. Я проверил его удостоверение личности.
— Одну минуту.
Он бросился к двери, сбежал с лестницы. Только во дворе ему удалось нагнать Сайяра в тот самый момент, когда последний усаживался в полицейскую машину.
— На проводе Аустерлицкий вокзал. Они задержали моего брата.
Комиссар, отличавшийся дородностью, пыхтя и отдуваясь, поднялся по лестнице и взял трубку.
— Алло! Да… Где он? Что он делал? Что он говорит?.. Как?.. Нет, не стоит сейчас его расспрашивать. Вы уверены, что он не знает? Продолжайте наблюдать за вокзалом. Весьма возможно… Что касается этого человека, пошлите его немедленно ко мне…
Взглянув на Лекера, он на минуту заколебался.
— Да, в сопровождении. Так надежнее. Он набил трубку, разжег ее и только потом объяснил, словно обращаясь ко всем находящимся в комнате:
— Его задержали, когда он уже более часа слонялся по залам ожидания и на перронах. Он очень возбужден. Все твердит о какой-то записке сына. Он его дожидался там.
— Ему сказали, что старуха убита?
— Да. Это повергло его в ужас. Его сейчас приведут сюда. — И, словно извиняясь, добавил: — Я предпочел, чтобы его доставили сюда. Учитывая ваше родство, я не хотел, чтобы вы подумали…
— Благодарю вас.
Со вчерашнего вечера, с одиннадцати часов, Лекер находился все в той же комнате, на том же стуле — вот так и ребенком он часами сидел на кухне рядом с матерью. Вокруг все будто застыло. Лампочки вспыхивали, он вставлял вилку в гнезда; время незаметно, но неудержимо двигалось вперед, а между тем там, за окнами, Париж жил своей праздничной жизнью: тысячи людей отстояли уже полуночную мессу, другие бурно встретили рождество в ресторанах, пьянчуги провели ночь в полицейских участках и теперь, продрав глаза, предстали перед комиссаром. Чуть попозже у зажженной елки соберутся дети.
Что же делал все это время его брат Оливье? Умерла старая женщина, мальчишка, поднявшись ни свет ни заря, бежал, задыхаясь, по безлюдным улицам и, обернув руку носовым платком, разбивал попадавшиеся на его пути сигнальные стекла.
Что нужно было Оливье в жарко натопленных залах ожидания и на перронах Аустерлицкого вокзала, где гулял ветер?
Прошло менее десяти минут. Этого времени как раз хватило на то, чтобы Годен, который никак не мог избавиться от насморка, успел приготовить себе новую порцию грога.
— Не хотите ли попробовать, господин комиссар?
— Благодарю.
Несколько смущенный, Сайяр тихо шепнул Лекеру:
— Может, пройдем в другую комнату и там поговорим с вашим братом?
Но Лекер вовсе не собирался оставлять свои лампочки и вилки, соединявшие его со всем Парижем. По лестнице уже поднимались. В сопровождении двух полицейских вошел Оливье, на которого все же не надели наручников. Он похож был на плохую фотографию Андрэ, полинявшую от времени. Взор его тотчас же остановился на брате.
— Что с Франсуа?
— Пока ничего не известно. Ищут.
— Где?
И Лекеру ничего не оставалось, как показать на план Парижа и на свой телефонный коммутатор с тысячью гнезд.
— Повсюду.
Обоих полицейских отослали, и комиссар произнес:
— Садитесь. Вам, кажется, сказали, что старуха Файе убита?
Оливье не носил очков, но у него были такие же бегающие и светлые глаза, как у брата, когда тот снимал очки — всегда почему-то казалось, будто он только что плакал. Он смотрел на комиссара, словно не замечая его.
— Он мне оставил записку… — пробормотал Оливье, роясь в карманах своего старого габардинового пальто, — Ты что-нибудь можешь понять?
И он протянул брату клочок бумаги, вырванный из школьной тетради. Почерк не ахти какой аккуратный. Мальчуган, по-видимому, был не лучшим учеником в классе. Он воспользовался химическим карандашом, кончик которого смочил языком, так что теперь у него, наверное, на губе лиловое пятно.
Не говоря ни слова, Андрэ Лекер протянул бумажку комиссару, который несколько минут вертел ее в своих толстых пальцах.
