— Он наблюдателен?
— Ничто из происходящего вокруг нас от него не ускользает.
— Значит, вы уложили его спать и ушли. Вы брали с собой обычно какую-нибудь еду?
Эта мысль пришла комиссару в голову в ту минуту, когда он увидел, как Годен разворачивает свой бутерброд с ветчиной. А Оливье Лекер, взглянув вдруг на свои пустые руки, прошептал:
— Моя коробка!
— Коробка, в которой вы имели обыкновение носить с собой еду?
— Да. Уверен, что она была у меня вчера вечером. Я мог ее забыть только в одном месте…
— У матушки Файе?
— Да.
— Один момент… Лекер, соедините меня с участком Жавель. Алло! Кто у телефона? Жанвье здесь? Попросите его, пожалуйста… Это ты, Жанвье? Ты делал обыск в квартире старухи? Не заметил ли ты жестяной коробки с бутербродами? Ничего похожего? Ты уверен? Да, было бы хорошо… Позвони мне тотчас же, как только проверишь… Очень важно… — И, повернувшись к Оливье, спросил: — Ваш сын спал, когда вы уходили?
— Он засыпал. Я поцеловал его на прощание и ушел. Сначала я немного побродил по улицам нашего квартала. Потом пошел к Сене. Посидел на берегу, выжидая.
— Чего именно?
— Чтобы мальчуган крепко уснул. От нас видны окна госпожи Файе.
— Вы решили пойти к ней?
— Это была единственная возможность. У меня не было даже на метро.
— А ваш брат?
Оба Лекера посмотрели друг на друга.
— За последнее время я у него столько набрал, что вряд ли у него что-нибудь осталось.
— Вы позвонили в дверь? Который был час?
— Начало десятого. Консьержка видела, как я прошел. Я ни от кого не прятался, только от сына.
— Ваша теща еще не спала?
— Она мне открыла и сказала: «Это ты, негодяй!»
— И все же вы думали, что она вам даст деньги?
— Я был почти уверен.
— Почему?
— Достаточно было пообещать ей большие проценты. Перед этим она никогда не могла устоять. Я написал расписку, что обязуюсь вернуть вдвое больше.
— Когда?
— Через две недели.
— А на что вы рассчитывали?
— Сам не знаю. Как-нибудь устроился бы. Мне хотелось, чтобы у сына было рождество, как у всех детей.
Андрэ Лекеру очень хотелось прервать брата и сказать комиссару: «Он всегда был таким!»
— Вам легко удалось получить то, за чем вы пришли?
— Нет. Мы долго спорили.
— Примерно сколько?
— С полчаса. Она меня осыпала упреками: ты-де, мол, ни на что не годен, ничего, кроме нищеты и горя, моей дочери не принес, ты виноват в ее смерти… Я не возражал. Мне нужны были деньги.
— Вы ей не угрожали?
Он покраснел и, опустив голову, пробормотал:
— Я сказал ей, что, если не получу денег, покончу с собой.
— И вы бы на это решились?
— Не думаю. Не знаю. Я очень устал и совсем отчаялся.
— Что же вы сделали, получив деньги?
— Пошел пешком до станции Вогренель и сел в метро. Сошел у Пале Руаяль и зашел в универсальный магазин «Лувр». Там было очень много народу. Повсюду очереди.
— В котором часу это было?
— Может быть, в одиннадцать. Я не торопился, знал, что магазин торгует всю ночь. Было жарко. Я залюбовался игрушечной электрической железной дорогой.
Его брат улыбнулся комиссару.
— Вы не заметили, что потеряли свою жестянку с бутербродами?
— Я думал только о подарках для Биба.
— В общем, вы были очень взбудоражены тем, что у вас деньги?
Да, комиссар не так уж плохо разбирался в людях. Ему и не нужно было знать Оливье с детства. Подавленный, бледный, втянув голову в плечи, он жался к стенам, когда у него было пусто в карманах, но стоило там завестись нескольким франкам, как он становился доверчивым или, точнее, беспечным.
— Вы сказали, что дали вашей теще расписку. Что она с ней сделала?
— Она положила ее в старый бумажник, который всегда носила при себе, в кармане, пришитом под юбкой.
— Вы видели этот бумажник?
— Да. Все его видели.
Комиссар повернулся к Андрэ Лекеру:
— Его не нашли. Потом — к Оливье:
— Значит, вы купили приемник, потом цыпленка и пирожные. Где?
— На улице Монмартр, в магазине рядом с обувным.
— Что вы делали весь остаток ночи? В котором часу вы ушли из магазина на улице Монмартр?
— Было около двенадцати. Люди выходили из театров и кино, спешили в рестораны. Повсюду встречались веселые компании и парочки.
Брат его в это время находился уже здесь, у своего коммутатора.
— Когда зазвонили колокола, я был уже на Больших Бульварах, неподалеку от Лионского кредита. Люди на улицах целовались…
Сайяру почему-то вдруг захотелось задать ему жестокий и нелепый вопрос:
— Вас никто не поцеловал?
— Нет.
— Вы знали, куда идете?
— Да. На углу бульвара Итальянцев есть кино, которое открыто всю ночь.
— Вы когда-нибудь уже ходили туда?
Стараясь не смотреть на брата, он смущенно ответил:
— Два или три раза. Это не дороже чашки кофе в баре и можно сидеть сколько угодно. Там очень тепло. Некоторые приходят туда, чтоб поспать.
— Когда вы решили провести ночь в кино?
— Как только получил деньги.
А второму Лекеру, человеку спокойному и уравновешенному, все хотелось объяснить комиссару: «Вот видите, бедняки не такие уж несчастные, как думают. Иначе они бы не выдержали. У них свой мир, и где-то в уголках этого мира таятся и у них свои радости».
Да, таков уж у него брат, он-то его знает: стоит ему одолжить несколько франков (а как он их отдаст, одному богу известно!) — и он тут же забывает о своих горестях, думая только о том, как будет радоваться сын, когда проснется, да и себе он тоже не отказывает в маленьких удовольствиях.
Одинокий, никому не нужный, он пошел в кино, а в это время у праздничных столов собирались семьи, разодетые люди танцевали в ночных кабаре, кто-то изливал душу в полумраке церкви, при мерцающем свете восковых свечей.
В общем, он встретил рождество по-своему.
