— А почему Биб?
— Так я называю его. Только не при людях, он стесняется. Это имя я дал ему, когда он был еще грудным младенцем.
Оливье говорил ровным голосом, не повышая и не понижая тона, и, вероятно, ничего не видел вокруг себя, кроме странного тумана, в котором двигались какие-то силуэты.
— Кто такой дядя Гедеон?
— Такого нет.
Ему и в голову не приходило, что он говорит с начальником опергруппы по расследованию убийств, который ведет допрос по уголовному делу.
Его брат объяснил:
— Вернее, такого больше нет. Это брат нашей матери, которого звали Гедеоном. Совсем еще молодым он уехал в Америку.
Оливье смотрел на него с таким видом, будто хотел сказать: «К чему все это рассказывать?»
— В семье шутили: «Когда-нибудь мы получим наследство от дядюшки Гедеона».
— Он был богат?
— Мы ничего о нем не знали. Он никогда не подавал о себе вестей. Однажды прислал только открытку под Новый год, подписав: «Гедеон».
— Он умер?
— Когда Бибу было четыре года.
— Кого это может интересовать?
— Мы ищем. Как бы вам объяснить… Брат, продолжая семейную традицию, рассказывал сыну о дядюшке Гедеоне. Последний стал какой-то мифической личностью. Каждый вечер, перед тем как уснуть, ребенок просил рассказать ему историю о дядюшке Гедеоне, которому приписывались бесчисленные похождения. Разумеется, он был сказочно богат, и когда он вернется…
— Кажется, я начинаю кое-что понимать. Он умер?
— В больнице. В Кливленде, где он мыл посуду в одном ресторанчике. Об этом мальчику никогда не говорили. Просто продолжали рассказывать небылицы.
— И он в них верил?
Отец робко позволил себе вставить слово, будто ученик в классе, который боится поднять руку.
— Мой брат считает, что нет. Малыш, думает он, догадался, что это только игра. Я же, наоборот, почти убежден, что он верил. Когда товарищи сказали ему:
«Деда-мороза не существует», он целых два года спорил с ними… — Говоря о сыне, он оживлялся, как-то весь подтягивался. — Никак не могу понять, почему он оставил мне такую записку. Я спрашивал у консьержки, не было ли телеграммы. Я даже подумал было, что это Андрэ сыграл с нами шутку. Почему Франсуа ушел из дому в шесть утра и написал мне, чтобы я ехал на Аустерлицкий вокзал? Я побежал туда как сумасшедший. Искал его повсюду. Все ждал, вот-вот он появится. Скажи, Андрэ, ты уверен, что?..
Он смотрел на план, на телефонный коммутатор. Он знал, что все катастрофы, все происшествия, случающиеся в Париже, неизбежно становятся известны здесь.
— Его не нашли, — сказал Лекер. — Продолжают искать. В восемь часов он был в районе площади Этуаль.
— Откуда ты знаешь? Его там видели?
— Трудно тебе объяснить. На всем пути от тебя до Триумфальной Арки кто-то разбивал стекла на сигнальных тумбах. Около последнего нашли детский носовой платок в синюю клетку.
— Да, у него были такие же платки.
— С восьми часов никаких сведений больше нет.
— Тогда я должен немедленно возвратиться на вокзал. Биб непременно придет туда, раз назначил мне там свидание.
Он удивился молчанию, которое вдруг воцарилось вокруг, и, сначала пораженный, а потом испуганный, оглядел всех по очереди.
— Что это все значит?
Брат опустил голову, комиссар, откашлявшись, сказал неуверенно:
— Заходили ли вы сегодня ночью к теще? Может быть, и в самом деле, как говорил его брат, он не совсем в своем уме? Вопрос комиссара довольно долго не доходил до его сознания. По его лицу видно было, как мучительно он собирается с мыслями.
Но вот он отвел взгляд от комиссара, резко повернулся к брату, вдруг покраснел и, сверкнув глазами, воскликнул:
— Андрэ! Как ты мог?..
Его возбуждение сразу же улеглось, он наклонился вперед, сжал голову руками и зарыдал, громко всхлипывая.
Комиссар Сайяр, несколько смущенный всем происходящим, смотрел на Андрэ Лекера с удивлением и даже с некоторым недовольством, приняв, по-видимому, его спокойствие за безразличие. Быть может, потому, что у самого Сайяра не было брата? Но Лекер-то, слава богу, знал своего брата с самого детства. Подобные приступы были ему хорошо знакомы еще с тех времен, когда он был совсем мальчишкой. Как ни странно, он был даже доволен, что на сей раз все обошлось именно так, — ведь могло быть куда хуже: вместо слез, вместо этого удручающего смирения и глубокой подавленности Оливье могло охватить возмущение, непримиримость, и тогда он, не задумываясь, бросал бы каждому в лицо слова правды.
Именно по этой причине он всегда оставался без работы.
Неделями, месяцами он в покорном смирении пережевывал нанесенное ему оскорбление, словно упиваясь болью обиды, потом вдруг, когда меньше всего можно было ожидать вспышки, он из-за пустяка, из-за случайно оброненного слова, улыбки, ничтожного недоразумения давал волю своему гневу.
«Как я должен поступить?» — вопрошал взглядом комиссар.
И Андрэ Лекер взглядом ответил:
«Подождать…»
Приступ отчаяния длился недолго. Рыдания, как у ребенка, постепенно стихли, почти замерли, чтобы затем на миг вдруг возобновиться с новой силой. Потом Оливье, шмыгая носом, робко подняв глаза, осмотрелся и, словно все еще чувствуя себя обиженным, закрыл лицо руками.
Наконец он поднялся, решительный и скорбный, и не без гордости произнес:
— Задавайте вопросы, я готов отвечать.
— В котором часу вы отправились к матушке Файе? Минуточку… Скажите раньше, когда вы ушли из дому?
— В восемь вечера, как обычно, уложив сына спать.
— Ничего непредвиденного в этот день не произошло?
— Нет. Мы пообедали вдвоем. Он помог мне помыть посуду.
— Вы говорили о рождестве?
— Да. Я намекнул ему, что когда он проснется, его будет ждать сюрприз.
— Он предполагал, что получит приемник?
— Он давно уже мечтал о нем. Он не играет, как другие дети на улице, у него нет друзей, все свободное время он проводит дома.
— Как вы думаете, ваш сын не мог догадаться, что вы лишились работы в «Пресс»? Он никогда не звонил вам туда?
— Никогда. Когда я на работе, он спит.
— Никто не мог ему об этом сказать?
— В нашем квартале никто не знает.
