распорядившись, чтобы его тотчас же позвали, если будут какие-нибудь известия. Жанвье вернулся на Набережную Орфевр и составлял там рапорт.
Лекер не собирался идти домой. Спать ему вовсе не хотелось. Ему уже довелось однажды провести тридцать шесть часов на посту во времена беспорядков на площади Согласия. В другой раз, во время всеобщей забастовки, работники префектуры не выходили из бюро четыре дня и четыре ночи.
Самым нетерпеливым был его брат.
— Я пойду искать Биба, — заявил он.
— Куда?
— Не знаю. К Северному вокзалу.
— А если это не он стащил апельсины? Если он совсем в другом месте? Если через несколько минут или через час мы получим о нем сведения?
Оливье усадили в углу на стул, ибо он категорически отказался поспать. Веки у него были красные от усталости и возбуждения, он хрустел пальцами, как ребенок, которого за что-нибудь распекают.
Андрэ Лекер, приученный к дисциплине, попытался хоть немножко отдохнуть. Рядом с большим залом имелась комнатенка с умывальником, двумя раскладушками и вешалкой; здесь в часы затишья иногда дремали ночные дежурные.
Лекер закрыл глаза. Потом рука его нащупала в кармане записную книжку, которая всегда была при нем; он извлек ее и, вытянувшись на спине, стал листать.
Ничего, кроме крестиков, в ней не было, — сплошные колонки крестиков, которые он годами заносил в книжку, хотя не обязан был это делать и даже не знал, зачем и когда ему они понадобятся.
Некоторые люди ведут дневники, некоторые записывают свои расходы или проигрыши в бридж. Эти же крестики, стоявшие в узких разграфленных колонках, отражали ночную жизнь Парижа.
— Хочешь кофе, Лекер?
— Спасибо.
Но так как в этой комнатенке он чувствовал себя оторванным от жизни большой комнаты и ему не было видно карты с лампочками, он перетащил туда свою раскладушку, выпил кофе и до тех пор занимался изучением крестиков в своей записной книжке, пока не закрыл глаза. Иногда из-под полуприкрытых век он поглядывал на своего брата, сидевшего на стуле с опущенными плечами и поникшей головой. Лишь судорожное похрустывание его длинных бледных пальцев напоминало о мучительной драме, разыгравшейся в его душе.
Теперь уже сотни полицейских не только в Париже, но и в пригородах получили приметы ребенка. Время от времени появлялась надежда, звонили из какого-нибудь комиссариата, но оказывалось, что речь идет либо о девочке, либо о мальчике, то слишком маленьком, то, наоборот, слишком большом.
Лекер опять закрыл глаза, потом вдруг открыл их, словно со сна, взглянул на часы и поискал взглядом комиссара.
— Сайяр еще не возвращался?
— Он, вероятно, пошел на Набережную Орфевр. Оливье с удивлением посмотрел на брата, осматривавшего комнату, а тот ничего не замечал, даже не видел, что солнце вдруг пробило бледную завесу облаков, и Париж в этот рождественский послеобеденный час казался светлым, почти весенним.
Он прислушивался только к шагам на лестнице.
— Ты бы пошел и купил бутерброды, — сказал он брату.
— С чем?
— С колбасой. Что найдешь. Все равно. Хотя его грызла тревога, Оливье, бросив напоследок взгляд на карту с лампочками, вышел из комнаты с чувством облегчения — хоть немного побудет на свежем воздухе.
Те, что сменили утреннюю бригаду, ничего почти не знали, кроме того, что речь идет об убийце и что где-то в Париже какому-то мальчишке грозит опасность. Для них, проведших ночь дома, это событие носило совсем иной характер и сводилось лишь к нескольким конкретным данным и сухим сведениям. Старина Бедо, сменивший Лекера, сдвинув наушники на лоб, решал кроссворд, отрываясь лишь для того, чтобы ответить привычное:
— Алло! Аустерлиц? Машина вышла… Утопленница, которую выудили из Сены. Это было тоже одной из традиционных особенностей рождества.
— Мне нужно с вами поговорить, господин комиссар. Раскладушка была водворена на свое место в комнатенку, и Лекер увлек туда начальника опергруппы по расследованиям убийств. Комиссар курил трубку; он снял пальто и посмотрел на своего собеседника с некоторым удивлением.
— Прошу прощения за вмешательство в дела, которые меня не касаются, — это по поводу убийцы…
Лекер держал в руках записную книжку, но видно было, что он знает ее содержание наизусть и заглядывает в нее лишь для вида.
— Извините, если буду говорить несколько сбивчиво о том, что мне пришло в голову, но я об этом думаю с самого утра и…
Только что, когда он лежал, все казалось таким ясным и понятным. Теперь же ему приходилось подыскивать нужные слова, чтобы облечь в них свои мысли, которые стали почему-то совсем расплывчатыми.
— Ну так вот. Прежде всего я обратил внимание на то, что восемь преступлений были совершены после двух часов утра, а большинство — после трех.
По лицу комиссара он увидел, что это обстоятельство для него особого значения не имеет.
— Вот уже три года, как я любопытства ради занимаюсь изучением вопроса: в какое время обычно происходят такого рода преступления. Большей частью между десятью часами вечера и двумя часами ночи.
По-видимому, он был на ложном пути, поскольку никакой реакции не последовало. Почему не сказать совершенно откровенно, что навело его на эту мысль? Сейчас не время для излишней щепетильности.
— Когда я смотрел на брата, я подумал: человек, которого вы ищете, должен быть таким, как он. В какой-то момент я даже спрашивал себя, не он ли это. Обождите…
Он почувствовал, что говорит дело. Глаза комиссара выражали нечто большее, чем вежливое внимание скучающего человека.
— Если бы у меня было время, я привел бы свои мысли в порядок. Но вы сейчас поймете… Человек, совершающий восемь убийств одно за другим, — маньяк, верно? Это тип, который по той или иной причине свихнулся… Вот, например, мой брат потерял работу, а чтоб не признаваться в этом сыну, чтобы не уронить себя в его глазах, продолжал изо дня в день уходить из дому в один и тот же час, продолжал вести себя так, будто он работает…
Мысль, выраженная словами, фразами, теряла свою убедительность. Он чувствовал, что Сайяр, несмотря на видимое усилие, не находил особого смысла в его словах.
— Человек, у которого вдруг отнимают все, что он имел, все, что составляло смысл его жизни…
— Становится помешанным?
— Не знаю, помешанный ли он. Может, это называется и так. Тот, кто считает себя вправе презирать весь мир, мстить за все… Вы ведь знаете, господин комиссар, что профессиональные убийцы убивают всегда одним и тем же способом. Этот же пользовался ножом, топором и гаечным ключом. Одну из своих жертв он просто задушил. И нигде его никто не видел. Никаких следов он не оставлял. Где бы он ни жил, ему нужно пройти многие километры по Парижу, ибо в эти часы нет ни метро, ни автобуса. И, несмотря на то что вся полиция с первых же его преступлений поставлена на ноги, несмотря на то что все подозрительные взяты на учет, его никак не удается найти.
Чувствуя, что он наконец на верном пути, и боясь, как бы комиссару не наскучило его слушать, он так и готов был воскликнуть: «Умоляю вас, выслушайте меня до конца!» Комнатенка была крохотная, три шага из конца в конец, и он ходил по ней перед сидящим на краю раскладушки комиссаром.
— Поверьте мне, это не просто абстрактные рассуждения. Я вообще не способен на какие-то необычайные мысли. Но вот мои крестики, вот факты, которые я регистрирую… Сегодня утром, например, он пересек почти весь Париж, при этом ни разу не прошел мимо полицейского участка, избегал все
