Джулия послала Эмме Энсон записку, сообщавшую, отчего Пинкни не может прийти. Ей было досадно, что она не сможет посоветоваться с Джошуа насчет статьи в газете. Но, возможно, в ней нет ничего серьезного. В ней говорится, что Конгресс в Вашингтоне обсудит вопрос о возвращении хозяевам земель, конфискованных Шерманом. Джулия не могла себе позволить надеяться. В октябре генерал Говард прибыл из Вашингтона с указом о возвращении земель. Но этот указ так и остался клочком бумаги, свидетельством бессилия президента Джонсона. Он мог заявлять что угодно, но не мог претворить свои слова в дело. Ничего не изменилось.
Джулия подумала, что ей вовсе не хочется неразберихи. Ее прекрасное настроение исчезло.
16
Пинкни шагал по широким, пологим ступеням Каролина-холл, соразмеряя шаг. Мысли его были в смятении. Целых три года, пока ему не исполнилось шестнадцать, он неохотно поднимался по этим ступеням каждую пятницу. Пять месяцев в году здесь преподавали танцы. Сейчас его ноги стали гораздо длинней.
Но недолго он предавался воспоминаниям. Запах мела вернул его к действительности, напомнив об ужасной дилемме. В пять он должен быть у Энсонов. Что он скажет Лавинии?
Запах цветущих деревьев возбуждал его плоть. Он почувствовал, как против воли в нем возникает желание, и ему стало нестерпимо стыдно. Он заставил себя войти.
В знакомой бальной зале было грязно, стекла казались мутными от пыли, некогда сиявшие широкие половицы были затоптаны. Рядами стояли новенькие парты – краска на них еще лоснилась. На покатой поверхности крайней парты была нацарапана первая буква чьего-то имени.
– По крайней мере, хоть кто-то научился писать. – Голос Пруденс за его спиной прозвучал отрывисто и резко. Пинкни обернулся к ней.
Девушка зажала ему рот испачканной чернилами рукой, не давая говорить.
– Ты бледен, как привидение. Усаживайся на этот каллиграфический инициал и выслушай меня. Я догадываюсь, что ты хочешь мне сказать, но не собираюсь ничего слушать.
Пинкни покорно сел на парту.
Пруденс, расхаживая перед ним, говорила, отрывисто бросая слова. Говорила она спокойно, безо всякой интонации, не глядя на него.
– Забудь извинения, Пинкни. Ты не виноват. Ты не нанес мне никакого оскорбления. Я соблазнила тебя без особого труда. Ты не первый и, уверена, не последний. Если девушке постоянно твердить о греховности мужчин, в ней непременно пробудится любопытство. Я потеряла невинность в тринадцать лет и ни разу об этом не пожалела. Как только я увидела, сразу поняла, что хочу тебя. Я попадалась тебе на глаза множество раз, но ты, как совершенный джентльмен, не мог даже мысли допустить, что тоже хочешь меня. Даже себе ты бы в этом не признался. В конце концов я устала ждать. Ты не обманул моих ожиданий. Мешала только скованность, но она исчезла. Так сходятся животные – по подсказке инстинкта. Если ты отбросишь чарлстонские предрассудки – признаешь, что я права. Но мне не хочется вновь брать тебя силой. – Пруденс остановилась перед ним. – Ну что?
Пинкни коснулся губами ее губ. Она укусила его нижнюю губу, потом взяла за руку и подвела его к кушетке в бывшей гардеробной. Оба обезумели.
В теплоте наступившего расслабления Пинкни почувствовал благодарность, которую он был готов принять за любовь. Он прижал Пруденс к своей груди, шептал ей ласковые слова… Она отвечала умелыми ласками, вновь возбуждая его. И он использовал ее как проститутку, ведь Пруденс старалась выдать себя за продажную девушку.
Таз с водой и чистое полотенце, которые она ему предложила, не были согреты и не благоухали, как те, что подавала ему Лили; однако они явились подтверждением статуса Пруденс. Он ушел от нее, условившись о встрече через два дня. Пинкни едва ли не насвистывал, сбегая по ступенькам. Он приветствовал Лавинию целомудренным поцелуем в лоб, и впервые ее холодная невинность показалась ему очаровательной, а не раздражающей. Он не чувствовал за собой никакой вины. Или старался убедить себя, что не чувствует.
Пинкни Трэдд был не из тех, кто способен заблуждаться насчет своих слабостей. И отец, и общество, в котором он вырос, внушили ему, что кодекс чести – высшая ступень в шкале жизненных ценностей. Цель может быть недостижима, но к ней следует неустанно стремиться в течение всей своей жизни. Сейчас Пинкни нарушил этот кодекс, и вина казалась ему непростительной.
Его связь с Пруденс постыдна. Неважно, что девушка сама затеяла эту историю и что она выдает себя едва ли не за девицу с Чалмерс-стрит. Он бесчестит ее. И к тому же он должен сохранять верность Лавинии, своей будущей супруге. Если разразится скандал, Мэри лишится главного утешения – чинных бесед о Боге с Адамом Эдвардсом. Да и самого Эдвардса… Пинкни не мог не понимать, что попирает законы, установленные и людьми, и Богом, представителем которого является отец Пруденс. Он имел все основания убить Пинкни, хотя тот, очевидно, заслуживал худшего.
И все же он не мог оставить Пруденс. Она стала для него как наркотик, подчиняла и душу, и тело. Пруденс безраздельно владела им.
Пинкни были свойственны сильные переживания. К тому же он был молод, кровь его кипела, а он был насильственно отстранен от женщин и годами войны, и долгими месяцами послевоенной неразберихи. Не случайно Пруденс соблазнила его весной, когда воздух напоен головокружительным ароматом цветущих чарлстонских садов. Деревья, лозы, кустарники источали опьяняющие испарения, от которых некуда было скрыться. Повсюду, куда ни взгляни, свежая трава и яркие цветы кричали, что жизнь создана, чтобы жить. Сама земля, казалось, призывала к чувственности, подобающей этому времени года.
Протекли дни, недели. Пинкни вел с собой скрытую изматывающую борьбу, которая отравляла его мысли и проникала даже в сны. Эдвардсы продолжали приходить на чай дважды в неделю. Пруденс, как всегда, производила впечатление молчаливой, благовоспитанной девушки. Мэри порхала и щебетала. Адам Эдвардс пространно разглагольствовал. А Пинкни мучился в аду. Он едва осмеливался глядеть на Пруденс и все же не мог удержаться от того, чтобы мысленно не коснуться ее тела, пробуждая в себе преступные воспоминания. Он молча клял Эдвардса за недогадливость и едва удерживался от порыва высказать ему свою вину и попросить о наказании.
Хуже всего было по воскресеньям. Могучий голос Эдвардса пронизывал его насквозь. Взгляд Пинкни поневоле приковывался к одинокой фигурке в ближайшем к кафедре отсеке. Величественные слова литании наполняли его сердце стыдом, страхом и болью. С уст Адама Эдвардса слетали слова, подобные громовым стрелам:
