человека, только вступающего в жизнь, Алик дал себе обещание: не брить бороды, пока не вернется его Мария или пока случай не поможет ему вызволить из беды советского человека. Он напоминал силача- литвина Лонгина Подпипенду из романа Сенкевича «Огнем и мечом», давшего торжественный обет не жениться до тех пор, пока не срубит одним ударом меча три вражьих головы. И сила у него была такая же.
Русский, украинец, азербайджанец, литовец и белорус — четверо молодых и один старый — такова была группа, которой поручалось произвести подрыв железной дороги в тылу у немцев, без чего советское командование не могло приступить к осуществлению более широких замыслов.
Они вышли после захода солнца, когда стемнело, и шли всю ночь до рассвета, старик Маралевич — впереди, остальные, гуськом, — за ним. Собаки в разведке не участвовали.
Ночью партизаны в лесу хозяева. Можно было даже не остерегаться особенно: ночью в лес фриц не ходит — боится. Но едва начало светать, поведение проводника резко изменилось: он прислушивался к каждому шороху, вглядывался испытующе в каждый кустик и шел совершенно неслышной легкой походкой, так не сообразовавшейся с его возрастом. Его примеру старались следовать остальные.
Уже совсем посветлело. Розовые полосы протянулись на востоке, лес уже не стоял сплошной темной массой, а разделился на отдельные группы кустов, деревьев.
Впереди обозначился просвет. Маралевич опустился на колени, махнул рукой, предлагая и другим поступить так же, и пополз сначала на четвереньках, затем — все больше прижимаясь к земле.
Место было сырое, низменное, и пока они добрались до кромки леса, все вымокли до нитки. Руки, ноги были в жидкой липкой грязи и болотной тине, облеплены травой и пожелтевшими листьями. Но именно здесь и можно было надеяться с наибольшими шансами на успех подобраться скрытно к объекту их разведки.
Вот и конец леса… Они залегли. Дальше начиналось вырубленное пространство. Там и сям поблескивали оконца воды, пахло болотной гнилью. Вместо леса — частокол высоких пней, лежащие в беспорядке — стволы берез и ольх, медленно засасываемые трясиной, уже начавшие покрываться плесенью. Настоящий лесной завал, какой устраивали в старину на путях движения неприятеля! А за ним — дорога: ровная аккуратная насыпь, тускло поблескивают две нитки рельсов, будто клавиши — шпалы, а по ним, словно заведенный манекен, методично, размеренно шагает часовой в глубокой, как ведро, каске, с ружьем наперевес. Пятьдесят шагов в одну сторону, пятьдесят — в другую. Встретился с соседним часовым, повернулся — разошлись; встретился с другим, в противоположном конце своего участка, опять поворот кругом — опять разошлись. И так — без перерыва.
— Н-да… — шепотом протянул Стручков, слегка прищуренными, острыми, как у рыси, глазами провожая каждый шаг часового. — Стерегут, гады, крепко. Чуют беду…
Теперь все руководство разведкой переходило в его руки. Старик Маралевич сделал свое — довел; с этого момента Стручков и Майборода должны были сами наметить для себя план будущих действий с учетом особенностей того оружия, которое собирались пустить в ход. Дело партизан — помогать им.
Издали донеслось пыхтение паровоза — шел поезд. Разведчики дождались его. Это был товарный состав: два десятка наглухо закрытых вагонов с часовыми на тормозных площадках — вероятно, боеприпасы. Стручков засек время и постарался определить скорость движения поезда. Для успеха будущей операции это имело немаловажное значение.
Поезд скрылся за поворотом, а они еще долго прислушивались к его постепенно затихавшему шуму.
— Пошли? — тронул Стручкова за плечо старый партизан.
Долго оставаться здесь было небезопасно. Сержант, соглашаясь, кивнул. Он уже успел изучить местность, запомнил ее, как способны запоминать только разведчики и топографы.
Тем же порядком — сначала на животе, потом на четвереньках и в заключение поднявшись в полный рост — разведчики выбрались из опасного места и двинулись в обратный путь. Шли не останавливаясь, торопясь уйти дальше. Стручков был молчалив: мысленно он набрасывал план предстоящей операции,
— Ну, пророк Магомет, что ты насчет этого скажешь? — проговорил он наконец, когда отошли на порядочное расстояние. Стручкову нравилась сметливость и общительность Гуссейна, и между ними уже успели завязаться дружеские отношения.
Тот покрутил головой.
— Ай трудно будет, товарищ сержант! Что тут собакой сделаешь, не понимаю! Не понимаю!
— Пророк, а не знаешь! — насмешливо сказал Стручков, сохраняя серьезное выражение лица.
— Зробим — поймешь, — резонно заметил Майборода.
Они ускорили шаг, чтобы успеть вернуться засветло: так наказывал командир отряда.
— Эх, шашлыка бы теперь, а? Неплохо? — говорил в тот же вечер Гуссейн, отдыхая после тяжелого перехода, только что опустошив котелок жирных щей и уписав полкаравая хлеба. Был тот час, когда все в партизанском лагере настраивались на мирный лад. В воздухе носился запах ужина, чуть слышно шелестели засыхающей листвой деревья. Мир и покой.
— Краще галушек нема во всем свити, — возразил Майборода, аппетит которого не уступал гастрономическим наклонностям азербайджанца. Желтый лист тихо опустился сверху прямо на ржаной кусок, зажатый в руке Майбороды; тот осторожно снял его.
— А! Галушки, галушки… — сразу закипятился Гуссейн. В вопросах кулинарии он чувствовал себя знатоком и мог спорить до бесконечности. — Шашлык! Харчо! Это хорошо! Приезжай к нам в Баку, угощу — пальчики оближешь! Приезжай, пожалуйста!
— Ребята, когда кончится война, поедем все в гости к Гуссейну, — предложил кто-то из молодых партизан.
— Пожалуйста, приезжай! Всех зову! И тебя, и тебя… Дорогим гостем будешь! Прошу!
— Вот побьем фрица и приедем. Все приедем.
— Пробовал я харчо, когда ездил перед войной на Кавказ отдыхать. Путевку мне дали, — задумчиво произнес Стручков, а мысленно все был там, где, как маятник, ходил немецкий часовой. — Ну… кушанье! Палит, как огнем!
— Ай хорошо! Здоровый будешь! Перец полезный! Ай-яй!
— Вот пойдешь на диверсию — дадут тебе германцы харчо! Подсыплют перцу — вспотеешь! — добродушно заметил Марайко-Маралевич. Сидя на своем излюбленном месте на березовом пне, с большой обкуренной глиняной трубкой в руках, он с интересом прислушивался к разговорам молодежи, а в голове шли свои думы.
«Где-то мои сынки?» — думал старик. Три сына его были в армии и сражались на фронте против гитлеровских захватчиков, четвертый — инженер — в первые месяцы войны эвакуировался с заводом в глубокий тыл, на Урал. Ананий Каллистратович гордился сыновьями, но никогда не вспоминал о них вслух, как почти никогда не рассказывал о поистине легендарном походе через топи и леса, через линию огня с обозом продуктов для блокированного, но борющегося, отбивающего все наскоки врага города-героя Ленинграда.
Ведь это он, старик Маралевич, вел тогда обоз. Помирать будет — не забудет разрумяненные с мороза лица возчиков и счастливые, исхудалые — ленинградцев, когда они, наконец, пересекли фронт и выбрались к своим. С каким чувством они проехали тогда по заснеженному Невскому… Ведь каждый центнер зерна, каждый килограмм крупы, сала — это была спасенная жизнь! Да, старик Маралевич не отставал от сынов, есть еще порох в пороховницах!… И, слушая молодых, порой вставляя слово-два, Ананий Каллистратович будто и сам молодел душой.
Только Алик не принимал участия в общей беседе. Сидел, слушал, иногда улыбался печальной улыбкой и — молчал.
— Не кручинься, Алик, — говорил ему Стручков. — Что случилось, того не вернешь. Держи голову выше, больше злости будет. Пойдем на операцию — отомстим за твоих!
Но прошло около недели, прежде чем они смогли отправиться на выполнение боевого задания. Командир отряда ждал агентурных данных: с ближней узловой станции должны были сообщить, когда пойдет большегрузный воинский эшелон немцев. Бить так уж бить, чтобы было чувствительнее!
Наконец, однажды под вечер в лагерь прискакал на взмыленной лошади паренек из села и, спрыгнув наземь, бегом направился к командирской землянке. Через несколько минут туда позвали Стручкова и
