сопровождении трех других партизан, пошли дальше.
Задумали для верности так: если не взорвет Динка, попытку на следующем перегоне должен повторить Курай.
Река… Переправившись вплавь на другой берег, Стручков с Аликом и Гуссейном разведали местность, затем возвратились к ожидавшему их Ананию Каллистратовичу, вместе с которым оставалась и Динка, и сообща разработали подробный план действий. Маралевич и Алик остаются на этом берегу. Гуссейн сопровождает Стручкова. В случае неудачи — мало ли что может выйти! — Маралевич и Алик сумеют обо всем сообщить в отряд. Кроме того, переправа вплавь через реку была старику просто не под силу.
— Ни пуха ни пера, сынки! — по-охотничьи напутствовал Ананий Каллистратович.
Камыши, действительно, позволили очень близко подобраться к мосту. В густых зарослях их, где сновало много водоплавающей дичи, нашелся небольшой сухой островок — тут и залегли Стручков и Гуссейн. Отсюда был хорошо виден мост и крыша блокгауза, приткнувшегося к насыпи. Около полосатой будки неподвижно, как истукан, торчал часовой. Другой часовой, подобно заводной кукле, ходил по насыпи взад-вперед.
На глазах у наших смельчаков произошла смена часовых: протопал наряд солдат с тощим, как палка, офицером впереди, ветер донес чужие слова команды. Прошла дрезина с немцами-железнодорожниками и — опять тишина, однообразие ожидания, нарушаемое лишь кряканьем утки в камышах да пением какой-то птахи над головой.
Близость дичи, сновавшей у самого носа, раздражающие запахи, носившиеся вокруг, действовали на Динку. Приученная к выдержке и повиновению, она все же начинала беспокоиться — ожидание надоело ей. Вставала, топталась на месте, натягивала поводок, напряженно вбирая носом воздух и настораживая уши, вопросительно смотрела на Стручкова, как бы спрашивала: «Скоро ли уж?…» Ее томила жажда, но Стручков опасался снимать намордник и только слегка растянул его, чтобы она могла высунуть язык.
— Терпи, дорогая, — шептал собаке Гуссейн, лежавший со Стручковым голова к голове, и делал строгое лицо, как будто овчарка могла понять его. Динка доверительно махала хвостом и, облизнувшись, снова принималась дышать громко и часто.
А день, как нарочно, выдался удушливо-жаркий, знойный — один из тех превосходных дней, какие бывают иногда в конце сентября. Стояла золотая осень. Багрецом оделись кусты рябины, трепетали по ветру нежно-желтые листочки осин, будто осыпанные золотом красовались нарядные белоствольные березы — лесные невесты. Воздух был светел, прозрачен, напоен теплом и солнцем.
Не хотелось в такой день думать о войне, о разрушениях, о возможной смерти, которая ежеминутно подстерегает солдата. Мысли Гуссейна тянулись к горячему Азербайджану, к синей глади Каспия, к которой он привык с детства; думы Стручкова, вперемежку с предположениями о том, как развернутся предстоящие события, — к родному Поволжью. Обоих далеко от здешних мест ждали дорогие, близкие люди. Тревожатся, небось: жив ли? не убит ли? не ранен ли?
— Э-эх, и. хорошо сейчас дома, — проговорил нараспев вполголоса гурман Гуссейн. — Виноград поспел… — Он выразительно почмокал губами. Стручков скосил на него глаза, затем снова продолжал наблюдать за дорогой. — Кишмиш, сабза… А инжир! Инжир кушал?
Он замолчал, потому что товарищ не поддержал его.
Больше всего на свете Гуссейн любил свой Азербайджан. Но, как истый патриот советской Родины, он готов был сражаться за нее где угодно и, если бы потребовалось, без колебаний сложил бы свою голову среди этих болот и лесов.
«А на севере, небось, уже метет пурга, — пронеслось в мыслях у Стручкова. — И везде идет война…»
Солнце перешло зенит, а они все лежали и ждали. Гуссейн помолчал-помолчал и опять завел свое:
— У нас в Баку…
— Погоди, — прервал его Стручков. Его тонкий слух уловил что-то похожее на отдаленный гудок паровоза.
Точно. Паровоз. Но, увы, без вагонов. Взрывать не имеет смысла. Гуссейн даже скрипнул зубами от злости, сделав гримасу. Стручков, прищурившись, соображал.
Паровоз шел туда, откуда они ожидали воинский эшелон. Это навело на догадку: вероятно, там есть в нем нужда, раз его перегоняют порожняком, — ждет большегрузный состав, который поведут два локомотива. И действительно, спустя два часа с той стороны, где скрылся паровоз, послышался нарастающий шум движения поезда.
Дальше события развивались убыстряющимся темпом.
Главное было: не ошибиться в расчете, как в прошлый раз. Проверив вьючок на спине собаки, Стручков привстал на одно колено и, не высовываясь из хорошо скрывавших его зарослей, быстро мерил взглядом то расстояние от моста до поезда, которое сокращалось с каждой секундой, то — от себя до моста, одновременно успевая сверяться с часами на руке. Гуссейн держал собаку.
— Пускай!
Гуссейн сдернул намордник и отстегнул карабин, но еще какую-то долю времени продолжал за ошейник удерживать Динку, которая рвалась из его рук.
— Вперед, Динка!
Собака зашлепала по воде, скрылась в камышах, некоторое время было слышно, как она продиралась сквозь заросли, потом все стихло. Поплыла. Только чуть колебались вершинки тростника, указывая путь движения овчарки; затем не стало и этого.
Успеет ли? Как бы не случилось того же, что неделю назад с Кураем. Но и пустить преждевременно — тоже провал.
Поезд приближался на большой скорости — два паровоза, сцепленных вместе, и длинный хвост платформ и вагонов. Пушки, танки, укрытые под брезентами; в одних вагонах солдаты, в других, закрытых наглухо, боеприпасы.
Голова поезда достигла моста… Спешат, спешат гитлеровские вояки, даже на мосту не сбавляют хода. Видно, худо дела на фронте. Это автоматически отметил про себя сержант.
Но Динка, Динка!
И тут они увидели Динку. Легкая и стремительная, она мчалась упругими прыжками, заложив уши и раскрыв пасть, жадно вбиравшую свежий воздух. Она даже не отряхнулась, как делают все собаки, выйдя из воды, и путь ее был отмечен сырой капельной дорожкой. Гитлеровец с ружьем, занятый созерцанием приближающегося поезда, не сразу заметил ее. Не сбавляя скорости бега, она поднялась по крутому высокому откосу насыпи… Поезд уже почти весь втянулся на мост, только несколько последних вагонов оставались за крайней его опорой, а головной локомотив, шумно выпуская пары, приближался к этому берегу. Часовой около полосатой будки обернулся — собака уже стояла между рельсов. Железное, шумно вздыхающее чудище мчалось прямо на нее. Издали донесся заливистый свист. Овчарка огляделась (как понимала!), сделала резкое движение головой, точно рвала что-то, — вьючок свалился со спины. Было видно, как побежал синеватый дымок бикфордова шнура. Солдат-часовой секунду медлил, туго соображая, стрелять ли в собаку или броситься к сброшенному ею грузу, затем вскинул винтовку к плечу. Овчарка метнулась прочь. В тот же миг тяжелая, неудержимо стремящаяся навстречу своей гибели лоснящаяся туша паровоза накрыла собой то, что лежало между рельсов.
Выстрела часового не услышал никто, ибо он потонул в грохоте взрыва.
Будто разверзлась земля и пронесся огненный шквал. Стручков и Гуссейн со своего наблюдательного пункта видели, как внезапно подпрыгнул передний паровоз. Столб огня вырвался у него из-под колес. Громадная машина повалилась набок и рухнула под откос, увлекая за собой второй паровоз и вагоны. Громоздясь друг на друга и разламываясь на части, как будто они были сделаны из картона, посыпались вниз платформы с пушками и танками. Испуганные, мечущиеся человечки выскакивали из вагонов и тоже катились вниз, мешаясь с обломками дерева и металла.
Грянул новый взрыв: взлетел на воздух вагон с боеприпасами. Ферма моста обрушилась в реку, а вместе с нею и все то, что было на ней, что еще уцелело от этого страшного разрушительного катаклизма…
А Динка?
