Присаживайтесь. Хотите чаю?.. Не могу похвастаться, что он очень уж хорош, к тому же у меня давно кончился сахар… Но это единственное, что я могу предложить.
— Вы догадываетесь, зачем я пришел? — спросил я прямо, пристально глядя на него.
— Да, — кивнул писатель, и я увидел, что он искренен.
— И вы предлагаете мне чай? — невольно улыбнулся я. — Странный вы народ, люди… Недавно я навещал одного священника, несколько превысившего свои полномочия, оскорбив моих слуг совсем не подобающим для него образом… Уже догадываясь, что взят у меня 'на заметку', опасаясь меня и испытывая обычный человеческий страх, этот чудак тем не менее предложил мне приходить к нему за советом и утешением… Мне!.. Мне — за утешением!..
— Что же здесь странного? — ответил он, ставя на плитку почерневший от времени чайник. — Он — священник, его обязанность утешать всех, кто приходит к нему с болью или вопросом. А то, что он предложил это вам… Это уже выше обязанностей. Это уже — человеческое. Значит, он увидел в вас что-то, что заставило его переступить через свой страх и предложить помощь… Признаться, я тоже представлял вас несколько иным.
— Кто и что может знать обо мне? — презрительно спросил я. — Не надо делать из меня игрушку для ваших умозаключений. Ни одно из моих имен не лжет. Я — Губитель и Князь Бездны, Царь язычников и Владыка Мира Сего, Клеветник и Враг рода человеческого, ангел Бездны, властелин пороков и грехов… И это далеко не полный перечень моих имен. А настоящего не знает никто.
— Оно легко поддается расшифровке, исходя из изучения древнеиранского зороастризма и 'Каббалы'.
— Одолели учение Гермеса?
— И Талмуд, и буддизм, и учения древнейших философов до и после Христа.
— Перелопатили вы изрядно… Но не составило ли это 'солянку' в вашей голове? В свете всех несчастий, свалившихся на вас в последние годы, с учетом одолевающей вас болезни…
— Намекаете на то, что я сошел с ума? — улыбнулся он, наливая мне в стакан крепкий чай. — О, нет, в своем рассудке я уверен. Он следует за зовом души.
— Это не показатель. Слишком легко ошибиться, — приподнял я бровь. — Помимо 'зова' существует еще и 'эхо'. Так легко принять желаемое за действительное, стремясь найти подтверждение своим заблуждениям.
— У меня есть два доказательства — косвенное и прямое. Косвенное заключается в логических выводах, истекающих из основ многих учений и трактатов. В них есть зерна истины, и их следует только отыскать. 'Нечто из ничего не рождается'. Все они были исковерканы и прошли через руки вольных или невольных редакторов, трактовавших их так, как 'они это видят'… Но сила, заложенная Христом, звучит даже со страниц, написанных Его учениками.
— 'Даже'? — удивился я. — Не любите Его учеников? Писатель пожал плечами:
— Я еще не могу понять своего отношения к ним. С одной стороны, они бросили Его и трусливо дезертировали, отрекаясь подчас трижды за ночь. Они создали религию, а Он нес любовь и веру. Они построили храмы из камня, а Он лег основанием для храма иного рода. Ради людей Он забывал о Себе, неся народу Слово, что позже и послужило возможностью для судей укорить Его в несоблюдении постов и субботнего отдыха. А они ввели обряды, ставшие обязательными для всех, кто назывался 'христианами'. Кстати, 'христианами' их называли язычники в то время, как сами себя они предпочитали именовать 'святыми' и 'братьями'. А ведь Он говорил, что 'праведных нет'… Да много чего. Как говорил Герберт Уэллс: 'Он был слишком велик даже для своих учеников'.
При упоминании об Уэллсе я невольно поморщился.
— Но они сумели найти в себе силы и вернуться, — продолжал писатель. — Они нашли в себе силы нести учение людям. Они ведь все погибли. Кроме Иоанна — все. Колесованы, распяты, обезглавлены, сброшены с высоты и расстреляны из луков… Они боролись за людей до последнего. Не мне их судить. Но мое отношение к ним двояко. Он же был чист и наивен, как ребенок, Его нельзя было оставлять одного. Он был слишком одинок на земле, этот очеловечившийся Бог. Да, Он все равно пошел бы на этот крест и ничто Его не остановило, но… Нельзя было оставлять Его одного…
— Они поняли это, — вздохнул я. — Но — потом. Как и все вы, понимающие только тогда, когда лучшие уже ушли.
— Вы действительно предлагали Ему сброситься со скалы?
— Да, — подтвердил я. — И богатство предлагал, и власть… Но Его не было нужды испытывать. Я-то знал, кто Он, а вот вы уже сколачивали для него крест. Он не принял власть от меня, предпочтя крест от вас… И это я тоже внес на ваш 'счет'… А кроме того, это ведь было хорошим подтверждением истинности Его миссии, но вы не поняли. Вы убили Его как самозванца. И остались один на один со мной…
— За это вы и ненавидите нас?
— Я ненавижу вас за многое. Я слишком давно живу с вами. Вы — убийцы и палачи, предатели и трусы, глупцы и лентяи… Но хватит об этом. Какое же ваше 'прямое подтверждение' этой версии?
— Вы пришли ко мне, — развел он руками. — И это наилучшее свидетельство того, что я шел не по ложному пути.
— Нет, людская логика сводит меня с ума, — усмехнулся я. — Вы даже из беды пытаетесь извлечь выгоду… Вы хоть догадываетесь, что ждет вас?
— Догадываюсь. Но хуже, чем есть, уже не будет, а эта книга — единственное, что останется после меня на этой земле. Единственное, что у меня есть и что я могу отдать людям. В нее я вложил всего себя. Если я предам ее, значит я предам свою веру, предам память тех, кто вдохновил меня на этот труд, предам тех, кто мог бы прочитать се… А я сам… Я умираю, болезнь съела меня изнутри. Но она была не властна надо мной, пока я не закончу свой труд. И она не убьет меня, пока я не увижу, как книгу читает первый мой читатель.
— Так вот в чем дело? Решили нагадить напоследок?.. Что ж, достойная философия…
Он посмотрел на меня таким ясным взглядом, что я только махнул рукой:
— Ладно, ладно, пусть это относится к позициям веры… А вы не думаете, что я могу воспрепятствовать ее выходу? Я просто уничтожу ее, не допустив до людей… Об этом вы не подумали?
— Нет, — сказал он убежденно. — И это невозможно. Цена за ее создание — моя жизнь. Цена не великая, но достаточная. Мы все участвуем в построении этого мира, в создании его будущего. И я не хочу, чтоб моя жизнь оказалась прожитой зря. Это же так страшно, осознавать перед смертью, что ты не жил, а просто наблюдал за происходящим в мире, сливаясь с бездумной, жиреющей и размножающейся массой…
— 'Размножаться' не так уж и плохо, — вставил я. — Нельзя проецировать свой опыт и свои выводы на всех остальных. Что плохо для вас, хорошо кому-то другому. Вы бросаетесь в крайности, уважаемый.
— Но кто-то должен компенсировать бездействие своих собратьев. Разве нет?
— И получается очень хорошая картина: тот, кто живет для себя, живет именно для себя и себе в удовольствие. А тот, кто 'жил для людей'… На что ему жаловаться? Он же жил 'для людей', а не 'для себя', вот желаемое и получил…
— Да, какой-то рок нависает над теми, кому удается затронуть тайны, скрытые от глаз и умов людей. Стоит только писателю, поэту или художнику найти какое-то зерно правды, сокрытое во тьме, и смерть тут же встает за его спиной… Но ведь все они знают об этом, чувствуют, догадываются и все равно ищут, находят и несут людям. Оно того стоит. Значит, для кого-то есть смысл 'жить для людей'.
— А вы согласны заплатить эту цену?
— Я согласился, когда начал эту книгу. Зачем вы спрашиваете меня? Ведь вы знаете ответ, — он слабо улыбнулся. — Опять 'формальность'? Вы же страж этих знаний и, следовательно, знаете правила игры. Понимаете вы и мою позицию. Все точки расставлены, все счета розданы, незачем теперь объяснять и убеждать. Я согласен оплатить свой счет. Еще чаю?..
— Нет, спасибо… Но несколько экземпляров рукописи вы все же спрятали. Значит, боитесь и вы?
— Я обычный человек… Да, я боюсь. В этой книге вся моя жизнь. В ней то, что я должен сказать. Я не могу позволить, чтоб с ней что-то случилось, даже если я уверен в обратном.
— Перестраховались, значит… А если я предложу вам жизнь? Вы не умрете, станете вновь знаменитым и богатым? В вашем возрасте еще можно многое успеть. Сколько вам? Пятьдесят? Пятьдесят
