пачку злотых. Почти половину предложил мне.
– Куда мне одному такое богатство? – сказал он и сунул деньги мне в карман.
Деньги я отдал «мамусе».
– Откуда это? – спросила она.
– Нашел, – буркнул я.
– Ладно! Иди! – сказала и, как мне показалось, обрадовалась.
С того дня я стал избегать Янека.
Отец все больше внимания уделял своей Зосе – так он звал «мамусю». О деньгах он меня не спросил, скорее всего не был осведомлен о них. Одиноко бродил я по Маршалковской, иногда далеко удаляясь от дома.
Однажды я увидел напротив нашего подъезда стоящий автомобиль. Когда на звонок открыла мне «мамуся», я увидел в комнате незнакомого мужчину в черной кожаной куртке.
«Мамуся» дала мне злотый на сладости и выпроводила гулять. Стоя у автомобиля, я разглядывал его с большим интересом. Мое любопытство прервал голос над головой:
– А, это ты! Хочешь покататься?
Человек в кожаной куртке усадил меня в автомобиль, сел рядом за руль. Мотор загрохотал, и мы помчались по Маршалковской. Моему восторгу не было границ – все мелькало и мчалось назад со страшной скоростью. В конце улицы автомобиль остановился.
– Понравилось? – спросил шофер, высаживая меня на тротуар. Я не смог вымолвить ни слова. – Беги, – добавил он, подтолкнув меня в затылок. Как после чудесного сна, брел я обратно к дому, натыкаясь на встречных варшавян. Так неожиданно первый раз в жизни встретился я с чудом ума человеческого – автомобилем, а шел мне шестой год. «Мамуся» почему-то не велела говорить о госте папе…
Как-то на другом конце Маршалковской я оказался рядом с домом, увешанным разными красивыми картинками с надписями большими буквами. Сверху красовалась большая надпись на Польском языке: «Люзьон» – это означало кино. Узнав, что есть детские сеансы и сколько стоит билет, я помчался к «мамусе» выпрашивать на кино деньги. К моей радости, она охотно дала мне пятнадцать грошей. В тот день я впервые побывал в люзьоне. Кино стало моим любимым развлечением.
Надвигалась зима. Неожиданно выпал снег. Чаще стала вспоминаться мама, ребята нашего села, катанье с гор на ледянках, на деревянных коньках. Я скучал. В Варшаве замерз пруд в парке. По льду бегала детвора, а отец почему-то не покупал мне коньки. Я написал маме во Фроловское письмо о своем житье- бытье. Просил прислать коньки, но ответа не пришло…
В начале лета мы поехали к родителям «мамуси» в село Ерусалимовку. Оно оказалось замечательным по красоте – сплошь цветущие сады и цветники вдоль реки. На ее крутом берегу – сосновый бор, невдалеке – водяная мельница. По другую сторону Ерусалимовки, за клеверными и гречишными полями, красовался молодой лес – гай.
Семья «мамуси», по фамилии Станчик, жила на краю села в старом доме, состоявшем из одной большой комнаты, кухни и пристроенного хлева. В семье – пятеро детей. «Мамуся» – старшая дочь, у нее две сестры – Станислава и Хелена, два брата – Тадек и Юрек. Тадек работал на мельнице, а самый младший, Юрек, был чуть старше меня. Семья жила бедно, недавно глава семьи потерял место лесника. Корова пала, остались куры и гуси. Был небольшой огород, клумба и вдоль забора много разных красивых цветов. Я сразу подружился с Юреком. Мы вместе выполняли разные порученные ему дела. Но вместе мы жили недолго.
Отец снял комнату в селе за рекой – она была рядом, быстрая и глубокая. Купаться «мамуся» не любила, и на реку мы ходили с отцом. До этого времени я ни разу не видел отца, раздетого до трусов. Теперь увидел у него на правом плече углубление. В него влезал почти весь мой указательный палец, а рука была заметно тоньше левой. Отец пояснил, что это ранение от немецкой пули (позже я узнал, что у мамы пропало молоко, когда она получила извещение о ранении отца). Плавал отец хорошо. Брал меня на середину реки, и я уверенно держался за его шею.
К концу лета отец с «мамусей» уехали в Варшаву, а я остался в Ерусалимовке. Нам с Юреком поручили заготовку сосновых шишек и хвороста – основного печного топлива. Ежедневно из соснового бора мы приносили по большой корзине шишек.
Питались скудно. В основном пища состояла из мятой картошки и свекольного борща, черного хлеба, соленых огурцов и лука. Отношения между всеми были натянутые. Юреку часто попадало ни за что ни про что. В этой семье я чувствовал себя чужим. Выполнял всякую работу, за что меня и кормили.
Уже лежал снег, когда приехал отец. Я расплакался и умолял забрать меня отсюда. Мы приехали в Варшаву, в ту же комнату. «Мамуся» встретила меня как чужого. Я страшно скучал по маме, по дорогим мне мальчишеским забавам.
Прошла и эта зима. Опять потеплело. Душу радовало весеннее солнце. В один прекрасный день отец приехал с извозчиком, быстро собрали негромоздкий скарб и прикатили на вокзал.
На другой день поезд прибыл в город Острог. Это на юге Польши, на Волыни. Здесь было совсем тепло. Распустилась зелень. Дом, куда приехали, находился почти за городом. Дома полудеревенского типа стояли редко среди высоких фруктовых деревьев.
В нашей половине дома находилась кухня, столовая и спальня. За стеной – хозяева дома, семья из шести человек. Детей четверо: старший сын Николай, моего возраста – Евгений, дочь – гимназистка (имени не помню), самая младшая, меньше меня, – Галина. Вокруг дома – большой фруктовый сад. Среди слив, вишен к яблонь стояло несколько высоченных груш и шелковиц.
По краям ухоженных дорожек и у забора разрослись кусты жасмина, роз и других разных цветов. Перед домом – большой двор, поросший густой, короткой травой. В конце двора – сарай. За ним – огород, где постоянно трудился глава семьи. Его жена хлопотала по дому.
Все дети, кроме Галины, учились. Дружба наладилась быстро. Много ребят приходило к нам из соседних дворов, большинство – русские и украинцы, были и поляки, и евреи. Мы объяснялись на смеси русского, украинского и польского языков. Наедине с отцом я говорил по-русски, с «мамусей» – по-польски. Моя кровать стояла на кухне у окна в сад. В остальные комнаты я никогда не ходил. В столовую кушать меня не приглашали, ел на кухне.
Отец с утра уходил в город по делам, связанным, как я догадывался, с какой-то торговлей. Ранним утром я просыпался, открывал окно, взбирался на сливу и долго лакомился хрустящими «венгерками».
Вскоре в сад приходили соседские ребята, собиралась компания человек в пятнадцать. Начинались наши забавы. Предводителем был Женя, его изобретательность в играх была неисчерпаемой. Играли в индейцев, рыцарей, казаков-разбойников, футбол, часто боролись, лазали по деревьям, «охотились» на свиней, придумывали другие забавы. У каждого имелись самодельные мечи, копья, щиты, луки и стрелы. Луки были из ореховых или вишневых палок.
Женя водил нас в дальний овраг – на полигон, где солдаты проводили учебные стрельбы. Там мы выискивали в глине пули из них на костре выплавляли свинец, оставшуюся оболочку насаживали на конец стрелы. Такая стрела летела очень далеко, точно поражала цель и пробивала жесть консервных банок.
Шел 1923 год. Мне исполнилось семь лет. Дома мной никто не интересовался. Видимо, никому я был не нужен. Там кипела своя бурная жизнь. Готовить приходила какая-то женщина-кухарка. Почти каждый вечер собиралась шумная компания, по воскресеньям она уходила то ли на реку Горынь, то ли в лес. Иногда возвращались на другой день.
Когда уволилась кухарка, «мамуся» вспомнила обо мне. Надо было натаскать воды, вымыть гору вчерашней посуды, бежать утром на базар за всякой всячиной. Таких дел хватало до вечера.
Однажды я ушел с ребятами рано утром, вернулся к вечеру. На плите – гора посуды, в бочке и ведрах – ни капли воды. «Мамуся» пожаловалась отцу. На мое молчание он несколько раз больно ударил меня стеком. Стек – это стальной прут в кожаной оплетке, которым всадник погоняет лошадь.
Как-то отец, еще лежа в постели, окликнул меня. Рядом, на стуле, лежал, поблескивая вороненой сталью, наган.
– До каких пор ты не будешь слушаться «мамусю»? – закричал он на меня Я стоял молча, не понимая, в чем виноват. – Застрелю как паршивца! – кричал отец, схватив наган. – Ступай вон!
Я пулей выбежал из спальни, забился в чулан, долго плакал, готовый повеситься. На душе было больно и горько.
