пограничные будки с красными полосами. Учащенно забилось сердце. За Два дома до конца деревни я резко свернул влево и, как мог, быстро направился к границе. Глубокий снег затруднял движение. Все же я довольно быстро подошел к лесу и скрылся в нем. Никто меня не окликнул.
Стояла завороженная тишина, и только в груди стучало. Вдали, меж сосен, я увидел человека с винтовкой, одетого в тулуп, и направился к нему.
– Ты откуда взялся, малец? – окликнул часовой.
– Оттуда! – вымолвил я, кивком головы указывая на польскую сторону.
– И куда же путь держишь?
– Иду к своей маме…
– Ну ладно! Пойдем!
Скоро подошли к сплошному дощатому забору, за которым стоял большой рубленый дом. Начальник заставы и красноармейцы с любопытством и улыбками слушали мой рассказ.
Они одобрили мой рискованный поступок, хвалили за решительность и желание вернуться к маме. Были написаны какие-то бумаги. Их передал начальник красноармейцу, велел накормить меня и куда-то отвезти.
Ехали на санях. Меня обложили соломой. Уже вечерело, когда въехали в какой-то городок. Поместили меня в большую комнату, окно которой было забрано железной решеткой. Вдоль стены – сплошной дощатый топчан. В углу стояла низкая деревянная бочка, накрытая крышкой. От нее исходил запах уборной. Дверь за мной закрыли на замок. Сквозь узкое окно над дверью, которое было зарешечено, пробивался тусклый свет керосиновой лампы.
Вскоре в дверях открылось оконце, и мне просунули котелок с едой, ложку и кусок черного хлеба. Утром меня посадили в сани, и уже другой красноармеец повез меня дальше. Заметив мое грустное настроение, он пытался развеселить меня шутками.
Наконец въехали в большой поселок Славута, где дома стояли среди высоченных сосен. Остановились у высокого бревенчатого забора, поверх которого была натянута колючая проволока. В стороне стоял двухэтажный деревянный дом. Оставив меня в санях, красноармеец с пакетом побежал в дом. Потом нам открыли ворота, и мы проехали внутрь двора. На огороженном плацу вдоль забора стоял длиннющий барак с большим количеством входных дверей. Все окна – с решетками. Это была пересыльная тюрьма. Рядом с воротами, в проходной, размещался караульный наряд красноармейцев. Охранялась тюрьма и часовыми на вышках. Вся территория освещалась электролампами. В глубине двора, под навесом, стояла пара походных кухонь. В дальнем углу – большой туалет.
Камеры имели сплошные деревянные нары. Постельных принадлежностей на них не было. Часть камер была заперта, из открытых же задержанные могли перемещаться по всей внутренней территории. Мои соседи по нарам, в основном крестьяне, были простыми, безобидными людьми, озабоченными своими, по- разному сложившимися судьбами. Здесь было несколько семей с детьми. Тогда много крестьян из Польши переходило границу. Чаще это были украинцы, чья жизнь не сложилась. В то время Советская Россия таких крестьян принимала и обеспечивала им сносные условия. В закрытых камерах содержались уголовники. В большинстве это были контрабандисты.
В помещении я находился мало, целыми днями бродил по двору, коротая время. Предпочитал проводить его с поварами, которые все время варили еду. Я не ленился, подтаскивал дрова и следил за топкой котлов. Меня не обижали и кормили досыта.
Один из красноармейцев заинтересовался моей судьбой. Он часто приходил ко мне, был ласков, угощал вкусными булочками. Как-то он сказал, что скоро будет демобилизован из армии и если я захочу, могу поехать с ним в деревню. Я уже привык к этому дяде Ване, всегда радовался его приходу, но на его предложение не согласился – ведь скоро меня должны были отвезти во Фроловское к маме.
Наступило лето, в моей зимней одежде стало жарко. Я давно не мылся в бане, и у меня, как и у других, завелись вши. Это страшно огорчало меня. Воевал я с ними как мог, но все мои усилия были напрасны. За ночь от соседа они опять наползали на меня вместо уничтоженных. На мое счастье, в один прекрасный день за мной пришли. После бани мы сели с сопровождающим красноармейцем в поезд и приехали в город Шепетовку. Там в штабе ОГПУ (отдел государственного политического управления) меня еще раз обо всем расспросили, опять сводили в баню, дали чистое белье и форменную красноармейскую одежду, в том числе буденовку со звездой на ней. Жить меня определили в казарму красноармейского взвода.
Меня научили застилать по-солдатски койку и соблюдать воинский порядок. Наш взвод выполнял боевую задачу по охране штаба и тюрьмы ОГПУ. Каждое утро с нарядом красноармейцев я приходил в штаб и до вечера находился там, что-то рисовал за свободным столом и прислушивался к разговорам. Здесь наслушался всяческих интересных историй: как задержали нарушителя границы, о перестрелке с контрабандистами, о бое в лесу с бандой, о разных грабежах и разбоях.
Во дворе штаба, против тюрьмы, стояла походная кухня, где варилась еда арестованным. Здесь повар угощал меня вкусной гречневой кашей.
Быстро привык я к этой жизни в казарме, к красноармейцам, относившимся ко мне с вниманием и любовью. Как и все, я получал пайковый кусковой сахар, но им меня угощали и красноармейцы. Так что в моей тумбочке сахар не переводился. Тогда он считался редким лакомством.
Когда у меня заболело горло и поднялась температура, собралось целое совещание красноармейцев: как меня лечить?
Способ был найден. Полоску шинельного сукна смочили керосином, обмотали мне шею, уложили на койку, закутали и велели терпеть. Шею сильно щипало. Терпел я всю ночь. На другой день горло прошло.
Время шло и шло, а мне неоднократно отвечали в штабе: «Не можем найти твою маму». Не знаю, кто из начальства додумался, но меня решили поместить в городской детский дом.
Там в огромном холодном помещении стояло множество коек. Ночью под тоненьким одеяльцем я никак не мог согреться. Еды не хватало. Суп был чуть теплый или совсем холодный. Почти все ребята были старше меня. Многие из них не ночевали, возвращались откуда-то с добытыми продуктами – колбасой, салом, сладостями. В частых перебранках слышалась нецензурная брань, редкий день обходился без драк.
Я ни с кем не мог подружиться. Группы ребят по углам играли в карты. Через неделю житья в такой «компании» я сбежал. Пришел в штаб ОГПУ и заявил, что жить в таком детдоме не буду. Вечером красноармейцы забрали меня в казарму.
В начале осени меня пригласил в кабинет старший начальник. Он поинтересовался моим житьем- бытьем, а потом сообщил, что никак не могут найти мою маму, что она не живет во Фроловском и, где находится сейчас, никто не знает.
– За это время, – продолжал начальник, – на тебя, Борис, поступил запрос из Польши. Требуют вернуть тебя польским властям для передачи отцу. Мне приказано выполнить это требование.
У меня от такого известия зашумело в голове.
В тот же день меня снарядили в дорогу и препроводили в Славуту. Оттуда местный начальник ОГПУ и красноармеец на бричке повезли меня в сторону границы. Не помню, сколько длилась дорога, но в конце концов бричка остановилась на тракте недалеко от шлагбаума. На польской стороне тоже стояла бричка, возле нее – польский офицер с солдатом и мой отец в темном костюме и шляпе. Польские военные направились к шлагбауму. Начальник ОГПУ соскочил с подножки, помог сойти мне, и мы тоже пошли к шлагбауму. За несколько шагов до него нас окликнул красноармеец. Подбежав, он сказал мне:
– Борис, идти туда в буденовке нельзя.
Я снял буденовку и отдал ему. Поднялся шлагбаум. Военные встретились, обменялись какими-то бумагами, отдали честь и разошлись. Сопровождаемые польскими военными, мы подошли к бричке, где стоял отец. Сзади, на русской стороне, удалялся цокот копыт. Я смирился с мыслью, что отец меня убьет. Однако, взглянув ему в лицо, ничего свирепого не заметил. Напротив, как показалось, он улыбался. Подсаживая меня в бричку, отец проговорил:
– Дурень ты, дурень!
Было тесно, и отец усадил меня на колени. Ехали молча, пока не приехали в город Острог. Мы сошли у гостиницы и поднялись на второй этаж. В номере отец спокойным голосом, будто ничего не произошло, задавал мне вопросы, я коротко отвечал. Доверительной беседы не получилось.
Жили мы в гостинице недолго, помылись в бане, отец купил мне новую одежду.
