На другой день в кухню меня не допустили, зачислили в лесоповальную бригаду. Выходил я с ней в лес, едва волоча ноги. Как мог, тюкал по сучьям топором. Все помнили мой побег через реку, и даже урки относились ко мне снисходительно. Боркин опять мне помог – меня назначили водовозом в зоне.
Перед самым отбоем у проходной уже стояла старенькая кляча, запряженная в сани, на которых лежала большая деревянная бочка. Я брал под уздцы лошадь, вел ее к колодцу, наполнял бочку и развозил воду. В первую очередь надо было обеспечить кухню, потом баню, затем бочки в бараках и санчасти. К утру к отводил лошадь на место – к проходной. Такая работа продолжалась всю ночь, уставал я неимоверно. Но на кухне меня подкармливали, и я старался.
Прошло уже более месяца, как я возил воду. Однажды ночью на кухне мне перепало много остывшей густой каши, я объелся. Почувствовал сильную тяжесть в животе, решил немного отдохнуть в бане. Теплота разморила меня, и я вскоре уснул. Проснулся я, когда ударили в рельс. Почти без воды оказалась кухня и баня, в остальных местах ее не было совсем. Поднялась буча, от работы водовозом меня отстранили. Снова началась работа в лесу.
Наступил новый, 1949 год. До лагеря дошел слух о большом международном скандале. Норвегия, Швеция и другие страны, закупающие в Советском Союзе деловой лес, обвинили СССР на сессии ООН в демпинге – в продаже по заниженным ценам леса, заготовленного каторжным трудом заключенных.
Об этом за рубежом узнали из письменного обращения заключенных в ООН, заложенного в бревна, попавшие в одну из упомянутых стран. В своем послании заключенные рассказывали о произволе, голоде, нечеловеческих условиях жизни и каторжного труда в лагерях ГУЛАГа. Скандал разрастался. Правительства многих стран требовали проверки фактов на местах. Тогдашний министр иностранных дел СССР А.Я. Вышинский выступил в прессе с пространным опровержением. Казалось, скандал утихомирился. Тем временем, чтобы избежать скандальных разоблачений, ГУЛАГу было дано указание создать врачебные комиссии. Им вменялось проверить действительное положение в ИТЛ ГУЛАГа.
В наш штрафной лагпункт прибыла медицинская комиссия из пяти врачей, начался медосмотр заключенных.
Заключенные раздевались догола в коридоре и заходили по вызову в комнату, где находились врачи. Когда подошла моя очередь и я показался в дверях, женщина-врач остановила меня жестом, велела дальше не проходить. Она спросила мою фамилию и предложила одеться. Ее глаза выражали ужас, она что-то записывала и тихо проговорила:
– Господи! До такого состояния смогли довести человека!
На другой день встретился Боркин. Он бодро сообщил мне:
– Ну, Веселовский, можешь радоваться! Дали тебе полную инвалидность. Теперь тебя не имеют права выгонять за ворота и отправлять в лес на работы.
В этом лагере стали полными инвалидами более 400 заключенных. Многие впали в неизлечимое состояние, когда вследствие длительного голодания стираются ворсинки кишечника, пища не усваивается, и человек гибнет. Меня это, слава Богу, миновало. Однако Боркин информировал, что я попал в первую десятку – особо истощенных.
Поместили всех инвалидов в самом дальнем от проходной бараке. Несмотря на сильные морозы, со всех сняли обувь, мало-мальски пригодные телогрейки и штаны, заменяя рваными.
– Теперь это вам не потребуется! Вы не работяги! – объяснило начальство.
Питание инвалидов состояло их четырехсотграммовой пайки хлеба и двух порций баланды в сутки. В столовую мы ходили после всех бригад, приходилось всегда ожидать на улице, пока освободятся места. За этим строго следил охранник. Несмотря на большое расстояние до столовой, мы топали по снегу босиком в любой мороз, нетерпеливо ожидая часа получения еды. Как и прежде, всех мучил голод. И все же нас бодрило избавление от каторжного труда. Теплилась мысль, что удастся выжить.
Однажды за мной пришел охранник. У «опера» были члены суда. Они приехали судить меня снова за последний побег через реку. Все повторилось по-прежнему. Опять статья 58, пункт 14, и срок десять лет с момента последнего суда. Опять я нетерпеливо ожидал конца этой «процедуры», чтобы не опоздать в столовую.
В бараке мне удалось занять место на верхних нарах. Там было теплее, нежели внизу. Лежать можно было только на боку, плотно прижавшись друг к другу. Когда у большинства заболевали кости этого бока, по команде все переворачивались на другой бок. Такая теснота обусловилась тем, что загнали в этот барак вместо размещавшихся ранее 120 зеков более 400 инвалидов.
Сюда, в штрафной лагерь, стали прибывать новые партии заключенных. Размещать их было негде. Нас, инвалидов, запихали в несколько лесовозов и отвезли на «лудановскую каторгу». Здесь отвели нам дальний холодный барак. Зима еще не кончилась, а нас, босых, выгоняли на разные работы – чистить уборную, дорожки, пилить и колоть дрова. В барак давали минимум сырых Дров. Они тлели в печке из железной бочки и едва согревали помещение. Лежать долго на голых нарах было очень неудобно. Многие, и я в том числе, брали от печки по полену, чтобы подложить под голову. К утру полено исчезало, его тихонько вытаскивали из-под головы, чтобы бросить в печку.
За хлебом наши бригадиры ходили к проходной. Когда они возвращались, в бараке начинались шум, гам и драки. По-прежнему процветал террор со стороны урок. Фрайерам частенько пайки не доставались. Как-то одному из доходяг охранник принес посылку – ее тут же разбазарили, у хозяина остались в руках лишь добротные коричневые ботинки, похожие на американские.
Он их продавал за две пайки. Я боялся заболеть от беготни босиком по снегу и решил приобрести их. Они обошлись мне в две сэкономленные пайки хлеба. Рассчитавшись, я надел ботинки и чувствовал себя на седьмом небе.
Вечером того же дня в барак вбежал один бригадир Брекун – пожилой вор в законе:
– Дай ботинки на время, поработать!
Я отказался разуваться, Брекун с такой силой ударил меня в область сердца, что я тут же потерял сознание. Когда очнулся, ботинок на ногах не было. Больше я их не видел…
Как-то весной я от доктора Боркина узнал, что ожидается этапирование инвалидов куда-то на юг.
– Боюсь, Веселовский, не выдержишь ты этап, – сказал он.
– Выдержу, Алексей Александрович, обязательно выдержу!
И я выдержал, не околел от холода. Полураздетых, нас на лесовозах перевезли в пересыльный лагерь при управлении Усть-Вымьлага, где мне уже довелось побывать дважды.
Все прибывшие сюда были инвалидами. В двух бараках находились женщины. Кто не умер в пути, радовались весне и надеялись на лучшее существование. В первый же день нас отвели в баню и на «прожарку». В мыльной среди доходяг я увидел несколько «скелетов» с длинными волосами. Это были женщины. Только и отличались они от нас тем, что были с волосами. Поднять шайку с водой не было сил. Делали это вдвоем. Друг друга не стыдились.
Из бани я вышел таким ослабленным, что никак не мог натянуть на себя «прожаренные» лохмотья. У какой-то женщины оказался осколок зеркала, я взглянул в него и испугался: на меня смотрел череп, обтянутый кожей.
Днем все заключенные выползали из бараков и грелись на солнышке, по двое и группками беседовали о будущем. Большинство разговоров оканчивалось воспоминаниями о вкусной еде. Все доходяги были какие- то одинаковые. Все с нетерпением ждали эвакуации.
Как-то я увидел заключенного, что-то строгавшего осколком стекла. Он мастерил деревянную ложку. Я последовал его примеру и через пару дней имел приличную ложку. Ел ею баланду и хранил у пояса под штанами.
Как-то пришел охранник, приказал бригаде построиться и вывел за зону. Мы пришли к вещевому складу, где всем босым выдали старые ботинки. У кого одежда была совсем рваная, заменили на более целую. На следующий день несколько бригад привели на железнодорожную станцию, где конвой внутренних войск проверял целость товарных вагонов, принимая эшелон.
Началась погрузка. В вагон загружали по две бригады. Конвоир прокричал известный «молебен» о том, что считается побегом. Загремели засовы, свистнул паровоз, и эшелон тронулся. Состав шел на юго- запад.
В вагоне становилось все теплее и теплее. В каждом углу вагона, под самой крышей, располагались закрытые крышками узкие люки. Их разрешалось открывать, люки были зарешечены. Я разместился на
