Время побежало быстрее, жизнь моя стала лучше, перестал мучить голод. Выполненные работы хорошо оценивались, заработанные деньги перечислялись на лицевой счет. Несмотря на удержания за содержание в лагере и обмундирование, к концу 1952 года на моей сберкнижке оказалось около 3000 рублей.
Были и некоторые хитрости. Некоторые наряды закрывались по договоренности на кого-либо из вольнонаемных электриков. В получку он получал наличными всю заработанную мной сумму. За это он приносил мне из города продукты, купленные на эти деньги, часть из них предназначалась ему. Это устраивало нас обоих. Приходя утром в мастерскую, я ставил на плитку кастрюлю, где варился мясной суп. Обед получался отменный. Я поправился и окреп.
Специфика работы позволяла мне бывать в разных местах завода, появились знакомые зеки и вольнонаемные. На мостовом кране работал бывший летчик-истребитель Игорь Зайцев, осужденный трибуналом в конце войны. Выяснилось, что он служил в дивизии, которой командовал мой однокашник по училищу Анатолий Кожевников. Строповщиком под краном работал бывший стрелок-радист Борис Фомичев. В управлении завода работал вольнонаемный, бывший зек, авиационный специалист Сергей Иванов. К нам, авиаторам, несколько раз приходил из города бывший летчик-истребитель Герой Советского Союза Константин Новиков. Судьба привела его в Норильск из Москвы, где он ранее работал летчиком- испытателем на авиазаводе. Там произошел конфликт с руководством летно-испытательной службы, его уволили, и Костя собирался устроиться пилотом в норильском аэропорту Надежда. Оказалось, Костя Новиков был на фронте в составе полка, в котором летал Алексей Маресьев, тоже мой однокашник. Он уже был известен по книге Бориса Полевого «Повесть о настоящем человеке».
Во время таких встреч в конторке Кости Шарова мы вспоминали минувшие дни и боевые дела. Иногда из города Новиков приносил бутылку спиртного. Тогда поминали тех, кто не вернулся, и себе желали счастливого будущего.
Не всегда в пургу, тем более в буран, удавалось сразу дойти до завода, приходилось укрываться и обогреваться в других цехах и заводах. Так я познакомился со Степаном Панцыревым, бывшим авиационным специалистом. Он работал на обогатительной фабрике в лаборатории. Были и другие знакомства, в основном с бывшими офицерами разных родов и видов войск, осужденных «за измену Родине» после возвращения из плена. Среди них были и осужденные после репатриации из разных стран, куда они попали из фашистских лагерей.
Степан Панцырев был добродушным, веселым и остроумным собеседником. Как-то его товарищ из города умудрился принести фотоаппарат, мы сфотографировались. Та фотография хранится у меня и Степана до сих пор. Забегая вперед, скажу, что из всех заключенных, которых я знал в те годы, на свободе мне встретились только двое – Костя Шаров и Степан Панцырев. Костя умер в 1983 году в Коломне, Степан погиб в автомобильной катастрофе в 1987 году в Красноярске, где он жил с семьей.
Жизнь в норильском лагере скрашивалась цеховой библиотекой. Здесь кроме технической была и художественная литература. Заведовала библиотекой Люба – вежливая, уважительная женщина, бывшая заключенная, отбывшая срок в десять лет по обвинению в «контрреволюционной агитации».
Мне нравилась работа в цехе, некоторые мои предложения были одобрены руководством завода, внедрены и дали эффективные результаты. За внедрение одного из устройств мне была объявлена благодарность и вручена денежная премия от руководства завода.
Остался позади 1952 год. Прошло более десяти месяцев сверх того, что определил мне военный трибунал. Но меня продолжали содержать в заключении как «политического преступника», осужденного за побеги. Даже Указ Президиума Верховного Совета от 27 марта 1953 года об амнистии меня почему-то не коснулся.
Тогда были освобождены Костя Шаров, Игорь Зайцев, Борис Фомичев, Степан Панцырев; с одним из них я отправил письмо в ЦК ВКП(б). В нем я подробно описал свои злоключения и порядки, царившие в ГУЛАГе. Однако мои жалобы были безрезультатны.
Тем не менее «хрущевская оттепель» докатилась и до ГУЛАГа. Пришло указание не применять статью 58 за лагерные «преступления». Возможно, возымели действие многочисленные письма заключенных по этому поводу. В Норильске забастовали несколько лагерей, заключенные которых работали на наружных общих работах. Забастовки перекинулись на зоны строительства в городе. Охрану не подпускали градом камней, которых всюду хватало. С помощью воздушных змеев заключенные забрасывали в город листовки с требованиями и просьбами к населению города сообщить правительству о невыносимых условиях в лагерях. Забастовщики требовали прибытия Председателя Президиума Верховного Совета СССР в лагеря Норильского комбината для разбирательства с положением дел на месте.
Вместо этого в Норильск в конце апреля приехал Берия, тогдашний нарком внутренних дел СССР. В город прибыла большая войсковая часть. Бастовавшим было объявлено требование немедленно прекратить забастовку. Из зоны своего лагеря мы видели, как был окружен войсковыми подразделениями расположенный ниже нас лагерь. Вскоре донеслась стрельба: автоматные и пулеметные очереди. Жители города потом рассказывали, что на грузовиках в тундру было вывезено большое количество трупов. Забастовка в лагерях и рабочих зонах была жестоко подавлена. На всех нас это произвело тягчайшее впечатление.
Мрачным оказался и День Победы. Я тяжело заболел: сказались обморожение в зимние бураны, частые простуды. Носовое дыхание у меня совсем прекратилось, из носа выделялся гной. Меня положили в лагерную больницу. Рентген выявил запущенный гайморит. Мне сделали операцию гайморовой полости. Около месяца пролежал я в лагерной больнице.
После поправки меня ожидало письмо от Наташи. Она благодарила меня за денежные переводы, которые уже более полугода ежемесячно по моим заявлениям перечислялись на ее имя с моего лицевого счета. Наташа сетовала на трудную жизнь, жаловалась, что все силы отнимает воспитание Татьяны, из-за которой она не может устроить свою жизнь лучше, завести новую семью. Я вполне ее понимал. Мы были разлучены уже более десяти лет. В записке, которую я ей передал через Степана Панцырева, я писал, чтобы она меня не ждала, устраивала свою жизнь, не надеясь на меня. В письме к ней я повторил все это и заверил ее, что готов на развод и никаких претензий к ней не имею, понимаю ее проблемы. Конечно, такая переписка не радовала меня. Огорчало и то, что многих зеков, в том числе и бывших полицаями и карателями, освободили по амнистии, а меня она не коснулась.
Семилетний срок по сфабрикованной статье я уже отбыл, а лагерные статьи подпадали под амнистию, тем не менее меня не освобождали. Оставалась надежда на зачеты при работе с перевыполнением плана производственного задания. По моим расчетам, меня должны были освободить по зачетам в конце 1953 года. По моей просьбе отдел кадров завода запросил управление лагерей Норильского комбината об окончании срока моего заключения. Ответ подтвердил мои предположения. До дня моего освобождения оставалось немногим более полугода.
Тогда меня стала тревожить другая мысль: «А вдруг отменят зачеты? Как бы не угодить на какой-либо этап, где зачетов не будет!»
Костя Шаров настойчиво предлагал мне после освобождения ехать к нему в Коломну. «Отдохнешь недельку-другую, оклемаешься, а там видно будет. Антонина моя – баба добрая, приветливая, возражать не будет!» – говорил он. Костя знал по моим рассказам, письмам от Наташи состояние моих семейных дел. Он не советовал сразу ехать к ней. Обо всем этом я тоже думал в оставшиеся полгода заключения.
Чтобы скопить на грядущий день больше денег на лицевом счету, я перестал писать заявления о перечислении сумм в адрес Наташи, рабочие наряды стал заполнять только на свое имя, перестал снимать ежемесячно сто рублей на текущие расходы. Свое приближающееся освобождение старался скрыть от окружающих, только со Станкявичусом поделился ожидаемой радостью. Он был рад за меня, стал выписывать наряды на высокооплачиваемые работы.
А в городе в это время царил произвол. Не было суток без происшествий с убийством людей. Люди жили в страхе за свою жизнь. Тогда в связи с амнистией уголовных преступников террор прокатился по всей стране. В лагерях Норильского комбината содержалось большое число уголовников. Их амнистировали, но выезд из города запретили. Они жили «на свободе» без паспортов, оформлялись на работу для вида, а промышляли грабежом всего и вся, занимались бандитизмом. По поводу и без повода – пика в живот. Нет
