Вторжение

Бога, ни черта, если те и существовали в то незабвенное время нерассуждающей жизни.

«Францисканский монах, англичанин Билл Оккам утверждал, что по природе люди рождаются свободными и равными, — подумал тираннозавр, легко преодолевая небольшое озерцо, кишащее поедающими друг друга тварями. — Но чтобы сказал Оккам об этих существах, далеко не равных, между собой, и свободных лишь в праве сожрать любого, кто подвернется и влезет по размерам в пасть. Для них свобода и в возможности быть сожранным тем, кто появился на свет более сильным… Эдакая мезозойская осознанная необходимость!»

Несколько мелких водяных хищников вцепились тираннозавру в лапы и хвост, но прокусить толстую кожу не смогли. Выволоченные ящером на земную твердь, они в бессилии отпали и теперь корчились, оставленные на обочине пропахиваемой чудовищем борозды, обреченные умереть под лучами такого же злобного, жестокого, как и всё на планете, побелевшего в яростном свечении Солнца.

«Чтобы отделить здесь рациональное от бессмысленного и неразумного, не подойдет и знаменитая бритва Оккама, — печально улыбнулся про себя тираннозавр. — Но ведь этот мир алогичного, нерассуждающего злодейства был преобразован в конце концов в царство Разума и Духа! Впрочем, таким результатом эволюция предстает лишь в сочинениях утопистов. А на самом деле… Где та бритва, которая вычленила бы истинно доброе в деяниях великих революционеров, от Маркса с Робеспьером до внука калмычки и чувашина, а затем с его последователями, сыном сапожника, и новоявленным тираном Пол Потом? Верно говорил Оккам, что не существует такой вещи как универсальное, внутренне присущее предметам, по отношению к которым оно было бы всеобщим. Так почему же эти парни с университетским образованием — Сталину с его семинарией подобный закидон несколько извинителен, вообразили вдруг, что именно марксизм, названный в Девятнадцатом веке Михайловским примитивной догмой, и один только марксизм является той универсальной отмычкой, которая откроет двери к безоблачному счастью во всех временах и народах? Куда девался хваленый принцип их основоположника — все подвергать сомнению?»

Ящер приближался к зарослям диковинного леса, среди деревьев которого давно заметил некое шевеление. Инстинкт, управляющий поступками именно тираннозавра, а не того существа, которому были известны не имеющие здесь цены сочинения Уильяма Оккама, безошибочно подсказал зверю, что ему следует стремиться именно к этому участку леса.

Когда до изумрудно-зеленой стены оставалось тридцать или сорок длин тела ящера, с треском ломая мощными лапами те деревья, которые со временем назовут ископаемыми, сладострастно похрюкивая, навстречу странному, философствующему тираннозавру вышло, призывно помахивая чудовищной головой, животное того же зоологического вида, но женского рода.

«Этого мне только не хватало», — растерянно подумал ящер.

XVIII. ВОЖДЬ И СТАРИК

В камине ярко горели березовые поленья, они уютно и умиротворенно потрескивали, и Сталин грустно подумал о том, что напрасно не завел каминов в Кремле и на дачах: боялся разговоров о буржуазном перерождении вождя в быту.

«А разве ты чего-нибудь и кого-нибудь боялся?» — спросил он себя и усмехнулся самой несуразности поставленного вопроса.

Как можно спрашивать про такое у товарища Сталина? Да вся его жизнь, едва он стал осмыслять собственное существование в подлунном мире, была пронизана страхом, зиждилась на страхе, определялась им в подавляющем числе случаев.

«Вся жизнь товарища Сталина прошла в преодолении страха», — привычно подумал о себе в третьем лице гость со Звезды Барнарда, любознательно рассматривая хозяина загородного дворца, замаскированного под внешне ничем не примечательный дом, стоявший в стороне от дороги, своего рода хутор на взгорке, окруженный деревьями, откуда, тем не менее, хорошо просматривалась прилегающая местность.

Человек этот имел почтенную и благообразную, в том, уже забытом старинном смысле, внешность и напоминал Сталину депутатов Государственной Думы и некоторых нынешних членов Верховного Совета, из типа тех, кто носит перестроечную бородку.

Правда, этот был чисто выбрит, виски имел косые и волосы зачесанные на пробор, который для нашего времени не типичен.

Ворот белой сорочки был расстегнут, но шею прикрывал легкий шарфик в синий горошек. Затем светло-коричневый бархатный пиджак или точнее куртка с накладными карманами и шалевым воротником, легкие голубые брюки и светлые туфли, на цветовую гамму погуще, нежели штаны.

Возраст у хозяина был неопределенный, где-то меж пятидесятью и шестидесятью, но в общем и целом производил он впечатление моложавого — или молодецкого? — человека.

Накрытый яствами и напитками стол находился поодаль, но едва Сталин переступил порог просторной гостиной, он отверг приглашение перекусить с дороги, чем Бог послал, и тоном, не терпящим возражений, сказал: выкурит у камина трубку и выслушает там хозяина. А уж потом решит, стоит ли ему делить с неизвестным человеком хлеб-соль, приниматься за совместную трапезу.

— Кто вы такой? — спросил Сталин, усаживаясь у огня. Он протянул к нему руку и вытряхнул пепел из трубки. — Почему ваши люди так бесцеремонно, понимаешь, привезли меня сюда, не спросив, хочу ли я увидеться и разговаривать с вами?

— К вам применили насилие, были грубы? — живо спросил человек с пробором. — Виновных мы немедленно…

— Нет! — резко ответил вождь. — Нет необходимости кого-либо наказывать… Они были вежливы и почтительны, как бывают поначалу вежливы вымогатели и шантажисты, которых вы так возвышенно и престижно обозвали американским, понимаешь, блатным словом рэкетиры.

— Рэкет не мой бизнес, — заикнулся хозяин.

— Бросьте! — махнул трубкой в его сторону Иосиф Виссарионович.

Тип в голубых штанах почтительно склонил голову.

— Вы используете этих бандитов в собственных целях, скрывая сие обстоятельство от сообщников. Но хотя я знаю о вас все, придется, понимаешь, отвечать на мои вопросы, ибо мне хочется определить уровень вашей искренности.

— Конечно, — снова вклинился хозяин, — я понимаю… И все же надеюсь…

— Что меня можно шантажировать? — зло сощурился Сталин. — Учтите, это никому не удавалось в прошлом, а тем более сейчас. Да, там у костра ваши люди сказали, что если не сяду в машину, то пострадает молодой друг, который искал в это время съестное в бронетранспортере. Я знал, что вы вовсе не те, кого мы вынуждены, скажем так, опасаться, но ваши головорезы могли, понимаешь, затеять перестрелку с писателем, а мне этого вовсе не хотелось. Поэтому я здесь. Итак, кто вы?

— Старик, — с готовностью ответил хозяин. — Это мое официальное прозвище среди наших друзей и руководителей Организации.

— Что еще за организация? — грубо спросил Сталин. — Наплодили тут на голову правительства тьму неформалов. Мать бы его так, ваш плюрализм хренов! При мне это было бранное, понимаешь, слово с эпитетом «буржуазный». А сейчас вроде как разрешительный «сим-сим» на любое безобразие.

Он еще раз глухо выматерился, неразборчиво, вроде как для себя, но человек, назвавший себя Стариком, прекрасно понял, что выбранился вождь именно в его адрес.

— Это ваши молодчики устроили засаду тем бронетранспортерам? — спросил Иосиф Виссарионович.

Старик утвердительно кивнул.

— А вы хоть знаете, кому подставили ножку?

— Это другая организация, у нее иные принципы и источники дохода.