Бисировать Мариан отказалась — единственная из всех, кого вызывали. Обычно аплодисменты как-то сближают певца со зрителями, но в ее случае все вышло наоборот: чем сильнее мы хлопали, тем больше она удалялась от нас. Я не чувствовал ни обиды, ни сожаления, остальные, по-моему, тоже. Она была сделана из другого теста, настоящая богиня, и никогда не опустится до нашего уровня, сколько ей ни поклоняйся — на это рассчитывать нечего. Воскликни она: «Эй вы, черви, не забывайтесь!» — я, наверное, возрадовался бы, как и почти все остальные. День, вечер были насыщены до предела; мы получили сполна житейских радостей и теперь, когда Мариан лишила нас этого последнего блага, только яснее осознали истинную меру сегодняшней удачи.
— Ну, лягушечья икра, — начал Маркус по дороге домой, — ты сегодня был в ударе.
Что ж, с его стороны это было очень мило — порадоваться моему успеху, и я великодушно обронил:
— Благодарю тебя, поганка, на моем месте ты бы выглядел не хуже, а то и лучше.
Он с задумчивым видом произнес:
— Что верно, то верно, в некоторых случаях я постарался бы не походить на полудохлую корову.
— В каких таких случаях? — вознегодовал я и тут же добавил: — Это все равно лучше, чем каждый день походить на безмозглого борова.
Маркус пропустил мой выпад мимо ушей.
— Я имею в виду случай, когда кое-кого совсем неподалеку от здешних мест сшибают с ног крикетным мячом, и этот кто-то заваливается на спину, молотит ногами воздух и выставляет свое мягкое место на обозрение всему Брэндему, Брэндему-под-Брэндемом, Брендему-над-Брэндемом и Брэндему королевскому.
— Ах ты, пончик толстопузый, ничего я не выставлял...
— Выставлял, еще как выставлял, а в другой раз, когда ты музицировал, распевал этого «Менестреля» — дурацкая, кстати, песня, — закатил глаза, точно полудохлая корова, чтоб я пропал, и мычал точь-в-точь как корова, которая вот-вот подохнет. «О-о-оо, уу-ууу, ввау!» — и он театрально скопировал меня, но я точно знал — так выглядеть я не мог, это уж чересчур. — Я сидел рядом с мамой и прикидывался деревенским — бедняжка-мама ни за что не хотела, чтобы они окружали ее с обеих сторон, — так она корчилась в конвульсиях, да и я тоже, а в одном месте я чуть не... фу, даже не могу сказать что.
— Нетрудно догадаться, ты, любитель половить рыбку в постели, — взвился я. Это был запрещенный удар, но он сам меня довел. — Счастье твое, что ты такая дохлятина с кисельными ножонками и птичьими ручонками, не то я бы тебе...
— Ладно, чего уж там, — примирительно проговорил Маркус. — Выглядел ты сносно. По крайней мере, не совсем осрамился, я думал, будет хуже. И этого увальня Берджеса прищучил, правда, подфартило тебе знатно. О Господи, когда я увидел его у пианино рядом с Мариан, даже мурашки по телу побежали.
— Почему? — спросил я.
— Не спрашивай меня, спроси маму. Хотя нет, лучше не надо: от этих плебеев ее воротит больше, чем меня. Ну да ладно, теперь на целый год от них отделались. Заметил, какая вонь стояла в зале?
— Нет.
— Нет?
— Как-то не обратил внимания. — Но пусть не думает, что я совсем не чувствителен к запахам. — Чем-то вроде попахивало.
— Попахивало! Да меня три раза чуть не вырвало. Пришлось держать себя обеими руками. У тебя, наверное, нос как у носорога, да что там, точно, ты и есть носорог. Посмотри на свой нос: форма такая же, два бугорка, как у него, даже чешуйки есть. Да где тебе было нюхать: кто бы тогда мычал коровой, закатывал глазки, таял от аплодисментов, как масло на сковородке? Прямо весь млел, так был собой доволен.
Ну, на эти дешевые выпады можно и не отвечать.
— А уж таким выглядел паинькой, Лео, смотреть было противно. Да и все остальные нюни распустили, когда ты затянул эту церковную тягомотину: сонмы ангелов святые! Расчувствовались, будто вспомнили своих незабвенных покойничков, Берджес едва слезу не пустил. Насчет Тримингема не знаю — по его лицу поди определи, что у него на душе, но маме он потом тебя нахваливал — это точно. Так что считай, ты его приручил.
Подсластив таким образом пилюлю, Маркус замолчал. Мы приближались к дому — кажется, с юго- западной стороны, потому что деревня лежала в этом направлении. Но «впечатляющий вид» на дом все равно не возникает в памяти, зато почему-то помнится другое — ярко светила луна. Впереди раздавались голоса, сзади было тихо. Мы ушли с вечера последними, в основном из-за меня — я задержался, принимая поздравления, и, понятно, Маркуса это задело, а может, он просто прикидывался. Вдруг он остановился, с нарочитой подозрительностью глянул в кусты и подождал, пока все уйдут на почтительное расстояние.
— Хранить тайну умеешь? — спросил он, отбрасывая школьный жаргон.
— Сам знаешь, что умею.
— Знаю, но это очень серьезно.
Я поклялся страшными клятвами, самой безобидной из которых была такая: пусть меня разразит гром, если проболтаюсь.
— Ладно, так и быть, скажу, хотя мама взяла с меня слово держать язык за зубами. А сам не догадываешься? — Видимо, Маркус боялся, что его новость не произведет на меня большого впечатления.
Я пожал плечами.
— Мариан обручилась с Тримингемом — об этом будет объявлено после бала. Ну, ты рад?
— Да, — ответил я. — Рад. Очень даже рад.
Воскресное утро осталось в памяти белесой пеленой, беззвучной, тусклой и неподвижной. Все мои желания исполнились, больше не для чего было жить. Обычно так говорят, имея в виду отчаяние, я же был безмерно счастлив. Никогда еще даже после падения Дженкинса и Строуда чувство триумфа не было столь упоительным. Я понимал, что мне безумно повезло: мяч мог пролететь на несколько дюймов выше, для моих песен могло не найтись аккомпаниатора. Но успех мой не становился от этого меньше; удача любила меня, как и все окружающие. Я так высоко стоял в собственных глазах, что мне не нужно было ничего доказывать, отстаивать право на исключительность. Я был я. Матч мы выиграли благодаря мне; концерт прошел с успехом тоже благодаря мне. От этого никуда не денешься.
Не будь мой триумф столь полным, я, возможно, задрал бы нос, как и ожидал Маркус; но триумф был безоговорочным, абсолютным. Он вверг меня в состояние благоговейного страха, изумления, почти религиозного трепета. Наконец-то все мои несовершенства улетучились, сковывавшие меня рамки раздвинулись — теперь я принадлежал к другому миру, миру небесных тел. Мечты и грезы стали действительностью. На этот счет мне не требовалось ничьих подтверждений; и поздравления, которые продолжались за завтраком, я принимал спокойно — если прибавить огня под уже кипящим чайником, это мало что меняет.
Но ликование мое объяснялось и еще одной причиной. Разглашенная Маркусом тайна достойно увенчала счастливый для меня день. Ведь благосклонность Мариан была лестницей Иакова, по которой я совершал восхождение, а мои к ней чувства помогали держать равновесие: один колючий взгляд, и я полетел бы вниз, как Икар. И вот Мариан заняла место, какое я ей отводил: рядом с лордом Тримингемом, другим моим идолом. Мирские дела меня мало тревожили, но я обрадовался еще и потому, что эти двое как нельзя лучше подходили друг другу.
Все это были высокие материи, питавшие мое воображение. Но они отразились, должны были отразиться и на буднях. Я не сомневался, что носить почту мне больше не придется.
Мысль эта радовала меня по нескольким причинам. Выздоровел Маркус, и я пока что не представлял, как смогу поддерживать тайную переписку между Мариан и Тедом. Я привык к этой своей роли, она
