Тяжко вздохнув, Линкольн уронил бумаги на стол.
– Что ж, эту войну приводит в движение политика, так займемся же политикой. Пригласите их.
С виду пришедшие не очень-то располагали к себе. Несмотря на молодость, сенатор уже начал лысеть. Генерал, щеголяющий остроконечной рыжей бородкой, оказался невысоким и коренастым, зато держался по-военному прямо; безупречная выправка выдавала в нем вест-пойнтского выпускника. Взор его был холоден и бесстрастен, как взгляд хищной птицы. Сидел он молча, устремив взгляд за окно, на реку Потомак и далекие вспаханные поля Виргинии по ту сторону, не раскрывая рта, если только к нему не обращались напрямую. Очевидно, политика его совершенно не интересовала. Линкольн следил за ним краешком глаза, упорно пытаясь разбудить воспоминание, затаившееся где-то у самой поверхности сознания. Ну конечно!
– Что ж, конгрессмен, – перебил президент тираду, мало-помалу переходившую в слишком уж знакомую аболиционистскую речь, – все сказанное вами весьма резонно. В ответ на это я могу лишь повторить слова, которые проговорила девушка, натягивая чулок: «Сдается мне, в этом что-то есть». Я приму ваши мысли к сведению. А сейчас мне бы хотелось перекинуться словцом-другим с вашим братом. – Он развернулся в кресле, чтобы оказаться лицом к Шерману. – Генерал, поправьте меня, если я заблуждаюсь, но не встречались ли мы хотя бы однажды?
– Встречались, мистер Линкольн, – кивнул Шерман. – Вскоре после битвы при Булл-Ране.
– И конечно, по поводу небольшого дисциплинарного вопроса в одном из ваших ирландских полков, насколько припоминаю.
– Можно сказать и так. Насколько помнится мне, это произошло перед самым вашим визитом. Один капитан, адвокатишка, простите за выражение, пришел ко мне для беседы, когда нас могло слышать множество его солдат, находившихся неподалеку. Он вполне недвусмысленно заявил, что его трехмесячный срок завершен и он отправляется домой. Я не мог стерпеть подобного на глазах у его подчиненных. – Лицо Шермана, переживающего прошедшее заново, окаменело от гнева. – Подобные поползновения надобно пресекать в корне. Особенно перед лицом людей, однажды уже бежавших с поля боя. Так что я сунул руку за борт шинели, сказав: «Попытка покинуть полк без приказа считается мятежом, и я пристрелю вас, как собаку». На этом вопрос был закрыт.
– Не совсем, – Линкольн улыбнулся при этом воспоминании. – Должно быть, чуть позже в тот же день, когда мы с государственным секретарем Сьюардом верхом объезжали лагерь, этот самый капитан приблизился к нам и, указывая на вас, сказал: «Господин президент, у меня жалоба. Сегодня утром я разговаривал с полковником Шерманом, и он грозился застрелить меня».
Как всегда, смакуя добрую байку, Линкольн выдержал мелодраматическую паузу, прежде чем продолжать:
– Я чуточку выждал, потом наклонился к нему и прошептал, что называется, театральным шепотом. Что ж, будь я на вашем месте, сказал я, и он грозил бы меня застрелить, я бы ему доверял, поскольку он и вправду на такое способен!
Все трое рассмеялись хорошему, умело поданному анекдоту.
– Конечно, – добавил Линкольн, – суть дела я узнал, когда ее изложил мне полковник Шерман, ибо тогда вы были в этом звании. Поскольку я ничего толком не знал, то решил довериться вашему суждению, чувствуя, что вы знаете свое дело.
– После поражения при Булл-Ране войска были деморализованы, и подобные разговоры следовало пресекать тотчас же.
– На лад Вест-Пойнта.
– Так точно.
– А ведь покинув Вест-Пойнт, вы одно время были начальником Луизианской государственной военной академии. Это правда?
– Мне действительно выпала такая честь.
– Камп чересчур скромничает, – встрял Джон. – Он основал эту академию, чуть ли не построил ее собственными руками. Начал в голом поле, возвел здания, организовал учебное заведение, и через два месяца оно уже открылось.
Президент кивнул.
– Должно быть, у вас было на Юге много друзей, когда вы занимали такой ответственный пост?
– Было. Пожалуй, и сейчас еще есть. За время службы я хорошо познакомился с южанами. У меня были друзья, человеческими качествами которых я восторгался. Но вот их отношения к порабощенным неграм я отнюдь не одобряю. Они встречают человека не по одежке, не по уму и даже не по воспитанию. В их глазах человек обретает вес, только если за ним следует раб, угождающий его прихотям. Один человек порабощает другого – и гордится этим до беспамятства. Во всех остальных отношениях они чудесные, благородные люди. После учебы становятся отличными солдатами. Это военный народ, с крепкими воинскими традициями.
– К несчастью, – кивнул Линкольн. – Слишком многие из ваших однокашников по Вест-Пойнту воюют на их стороне.
– Южане – отличные бойцы. Но порой они не внимают простейшей логике. Я знаю, ибо пытался взывать к их разуму. Однажды я пытался предупредить офицеров, преподававших в академии, об их неминуемой участи, о переменах, которые сулит им будущее. Боюсь, они даже не услышали, ибо крайне негибки в своих воззрениях.
– Вы меня озадачили, генерал, – с недоумением взглянул на него Линкольн. – О чем вы хотели их предупредить?
– Разговор состоялся, когда южные штаты уже начали откалываться. То было время великих тревог. Все преподаватели академии состояли на действительной службе в армии Соединенных Штатов. Они разрывались между верностью своему правительству и верностью своим штатам. Я пытался урезонить их. Поведать о неизбежности гибельной войны, господин президент. Пытался растолковать, сколь они безрассудны, ибо мысленным взором видел, что прольются реки крови, если они не сойдут с дороги, ведущей к гражданской войне. Реки их собственной крови. Мне не удалось убедить их, что миролюбивые северяне пойдут в бой, если придется. Пойдут в бой и победят.
– Вы говорите весьма убежденно. Вы догадывались, что боевой дух Севера со временем возобладает?
– Не совсем. Южане всегда отличались воинственностью, потому-то многие из них и пошли в Вест- Пойнт. Ибо считают, что во многом на голову превосходят остальных. Но все мы американцы – и северяне, и южане – и реагируем на конфликт одинаково. Однако нынешнюю войну выиграет отнюдь не боевой дух. В конечном итоге верх возьмет военная техника. Юг не в состоянии построить, скажем, локомотив или железнодорожный вагон, вообще произвести что бы то ни было потребное для ведения войны и окончательной победы. Они выигрывают сражения, ибо они отважный народ, но не располагают ресурсами для победы. Когда же я говорил об этом, они улыбались мне, как слабоумному. – Шерман помолчал, устремив свой холодный, пустой взор за окно, в сторону раскинувшейся за рекой вражеской земли. Видел дела минувшие… а быть может, и грядущие. – После этого мне не оставалось ничего другого, как покинуть Юг и выступить за дело Союза. Конечно, мои слова пропустили мимо ушей и скоро забыли, и мы стремительно покатились навстречу войне. Но эти люди – мои добрые друзья, и по сей день я не могу воспринимать их как мятежников или предателей. Они восстали на защиту своей родины, своих очагов и семей – против чужаков, вторгшихся на их землю, каковыми они нас считают.
Его слова произвели на Линкольна неизгладимое впечатление, оказывается, этот человек не только воин, но и мыслитель. Слишком уж многие генералы думают только о схватках и почти ни о чем более. А у иных нету даже боевого духа. Генерал Макклеллан потратил целых пять месяцев совершенно впустую. Теперь он угодил с лихорадкой в госпиталь, и президент принял командование на себя. На западе Халлек застрял и ни с места. Солдаты гибнут, но больше ничего не происходит. Только морская блокада идет успешно. Контрабандные суда перехватываются почти ежедневно, все запасы у южан на исходе. И все равно, ситуация сложилась патовая. Нельзя же выиграть войну, если сидеть сложа руки и надеяться, что мятежники перемрут голодной смертью. Будь во главе войск генерал Шерман, он сумел бы повлиять на ситуацию. Конечно, не прямо сейчас, но надо иметь его в виду.
– Вы далеко пойдете, генерал. Хотелось бы мне иметь хотя бы дюжину таких, как вы. Тогда с войной
