– Разве я с этим спорю? – Нируц поднял брови. – Я же сказал тебе: определенное положение вещей. Благое сопоставление обстоятельств. Лаконичное, светлое, красивое учение. Множество богатых, образованных и деятельных людей, что приняли это учение.
– Ты сказал, что опасным может стать положение вещей.
Нируц прищурился.
– А вообрази-ка вот что. Вообрази, что элита Провинции… Не бездельные землевладельцы, не отродье Маккавеев, не синедриональные – но подлинная элита… Финансисты, торговцы, механики и рудознатцы. Представь на миг, что элита эта единодушна с главенствующим каноном. Но не с нынешним, а с тем, что той элитой создан. Сей канон рационален и милосерден. Он не требует от человека скрупулезного соблюдения сотен малообъяснимых запретов и повелений. Представь себе такое.
– Не могу.
– Вообрази замечательное сочетание, – настойчиво сказал Нируц. – Интеллектуалы, финансисты, промышленники – и рациональный, милосердный, лаконичный канон… Что из того станется через десяток лет?!
«Ну а что же еще может статься из такого благого сочетания? – подумал Севела. – Да коли добавить к нему десяток мирных лет. Такое по разуму любому дуралею, для такого не надобно учиться в Яффе коммерции».
– Процветание, – робко сказал он. – Из такого сочетания одно только процветание и может получиться.
– Провинция без запрета на науки! Провинция без запрета на искусства! – повысил голос Нируц. – Провинция без ненависти к чужеродцам!
– Мне это нравится!
– Это понравится не одному тебе. Итак, в одной из романских автономий достигнуто волшебное единодушие между администрацией, элитой, вероучителями и населением. Промышленников и торговцев не вяжут больше по рукам и ногам запреты Книги. Провинция помалу расцветает. Это ведь дело нескольких лет? Два-три хороших урожая, расширение ирригационной сети. Новые верфи и мастерские. Shola, ссудные конторы. Ты это знаешь, ты этому обучался. Ежели горожане и селяне примут учение братьев-галилеян, то зелотам сочувствия не будет – в мире галилеян нет места убийцам. А армейские? Военных из уроженцев сейчас в Провинции уже многие тысячи. Коли их обуть, одеть и экипировать, как должно? Если часть доходов автономии пойдет на обучение и оснащение полков из уроженцев?
– Прекрасно! Не этого ли мы с тобой желаем Провинции?
– Гармония! – выкрикнул Нируц и зло рассмеялся. – Обогащение и покой! Расцвет ремесел и искусств! Главенство прагматиков!.. Как бы не так!
Севела вздрогнул.
– Романцы? Их ты боишься?
– Ну конечно же, романцы! Не допустят они всего этого, не допустят ни за что! – горько сказал Нируц и в три жадных глотка осушил стакан.
– Что они сделают?
– А ты не знаешь, что такое романцы? – оскалясь, отозвался Нируц и с громким стуком поставил стакан на стол. – Ежели они распознают в галилеянах угрозу – тогда кровь! Тогда со всеми механиками да антикварами обойдутся так, что Никодим покажется мамкой-кормилицей. Нужна романцам сильная Провинция? Нужны им наши верфи, ссудные конторы, университеты и оружейное дело? Нужны им, наконец, умелые офицеры и рекруты из уроженцев? Нужно им согласие между вероучителями, интеллектуалами, коммерциантами и фабрикантами? Нет, конечно же, они не прочь пограбить разбогатевшую Провинцию. Но вот какое дело, Малук, – сильная Провинция не позволит себя грабить! И на Палатине такое понимают. Бедная автономия для них предпочтительнее богатой. Как романцы видят богатую провинцию? Налоги. Наделы для ветеранов. Рабы, ливанский кедр, оливы. Зерно из Галилеи, золото из Десятиградия, олово из Самарии. Но вдруг богатой автономии вздумается изменить свой статут? Вдруг ей больше не пожелается оставаться романской автономией?
Севела облизнул губы и заморгал.
– Вот что меня напугало! – сказал Нируц. – Вот что меня напугало, когда я впервые сложил все воедино. А когда я стал получать подтверждения худшим догадкам, когда узнал, что галилеяне строят не только философию, но и юстицию – вот тут испугался всерьез!
– Так ты, стало быть, намерен остановить галилеян?
– Я, знаешь ли, тоже изучал историю и экономику… И усвоил, что скорые перемены – это большая кровь. На этой земле кровь во все времена лилась рекой. Довольно этого. Я не хочу крови джбрим.
– О чем ты?
– Я говорю тебе о крови джбрим. Я говорю о крови неуемных, яростных, безмозглых джбрим! Хочу, чтобы мой народец жил!.. – Нируц схватился за голову и застонал. Он прокричал: – И они, чего доброго, добьются своего, эти теософы и судостроители! Да я уже вижу обращенную Идумею! Обращенную Самарию и Башан. Вижу первосвященника из галилеян на месте Каиаху. Вижу расцветшую Провинцию. Великолепно! Чего еще желать родине?
Он качнулся к столу и, расплескав, налил в плошку кносского. Выпил, облив подбородок, поперхнулся и закашлялся.
– Но я, к глубочайшему моему сожалению, вижу еще кое-что… Немедленную интервенцию романцев вижу. Четвертый легион. Вижу распятых галилеян, и распятых химиков, и рудознатцев. Разрушенные Schola и сожженные города. Известно, как романцы отвечают на усиление автономий. Они выжгут Провинцию, превратят ее в овечью пустошь!
Никогда прежде Севела не видел майора в такой горести и таком отчаянии.
– Да это же страшный мир, мальчик! – безнадежно сказал Нируц. – Мерзкий, безжалостный мир. Надо убивать, чтобы не допустить убийств. А всю мерзость мира понимают лишь те, кто когда-то убежал от заурядности. Ты помнишь наши разговоры в Эфраиме? Ты сказал мне, что хочешь стать знающим и свободным. Прими же знание и свободу, мальчик!.. Я остановлю галилеян во что бы то ни стало. Надо будет их убивать – буду убивать. И ты будешь убивать. Иначе убивать начнут романцы. Вот теперь я и вправду пьян…
…день с раннего утра дул горячий ветер. В такие дни Севела просыпался с тяжелой головой, маялся изжогой и грубил Иде.
Служебное помещение он в тот день делил с одним Гиршем. Никодим накануне убыл в Вифанию. Он пробыл долгое время в кабинете Нируца, потом они вышли вдвоем, спустились на первый этаж. Нируц что- то неслышно сказал. Никодим угрюмо ответил: «Будь спокоен, мой майор. Пусть только две декурии дадут».
Нируц положил руку на плечо Никодима и опять что-то сказал.
Никодим обвесился своими знаменитыми ножами, рявкнул на дежурного и потребовал каурую кобылу. Вышел из присутствия, сплюнул, приторочил торбу и был таков.
У Севелы болела голова, и особенно противен был ему сегодня спертый воздух помещения. А Гирш как обычно мычал, переписывая, и это тоже было неприятнее, чем в другие дни. Когда жара на улице дошла до возможного предела, а Севела выпил второй жбан из погребца, в помещение зашел Нируц.
– Мир вам, сотрудники, – бодро сказал он. – Грустно тут у вас. Эй, Гирш! Сгреби-ка мусор со стола!
– То не мусор, адон майор, – отозвался Гирш, хихикнув. – То обстановка в трудах.
– Малук! – позвал Нируц.
– Здесь капитан Малук, – измученно выговорил Севела. – Капитан Малук в своих должностных обязанностях присутствует, мой майор.
– Помнишь, что за день сегодня?
– День обычный. Отправляем службу. Ветер… Голова звенит, как бубен…
И он опять потер виски.
– Ты не болен ли? – участливо спросил Нируц. – Бессонница?
– Ветер… – повторил Севела и тихо застонал. – Невыносимо… Болит голова, все тело болит…
– Хочешь врача?
– Я знаю этого врача, – неприязненно сказал Севела. – Не надо мне его. Он прохиндей, а не врач.
