Душа Петербурга

лишь фон для благочестивого действа на библейскую тему, но он определяет весь характер картины.

Сжатые, мимолетные образы Петербурга рассеяны по всему полю творчества А. Блока. Их надо собрать воедино, но, оторванные от своего целого, посвященного другой задаче, они теряют значительную долю своего содержания. Однако все же сопоставление их дает некоторую возможность наметить образ Петербурга.

Слова А. Блока о нашем городе ложатся на его образ мягкими, прозрачными, трепетными тенями. Каким-то застенчивым призраком веет Петербург среди этих образов. Пусть остается он безымянным, пусть даже он превратится в город других мест, иных времен, какой-то обобщенный, отвлеченный, но как не узнать в нем Петербурга утонченного, болезненного; каменный город теряет свой вес, становится бесплотным духом, призраком.

«Конец улицы на краю города. Последние дома, обрываясь внезапно, открывают широкую перспективу: темный пустынный мост через большую реку.

По обеим сторонам моста дремлют тихие корабли с сигнальными огнями. За мостом тянется бесконечная, прямая, как стрелка, аллея, обрамленная цепочками фонарей и белыми от инея деревьями. В воздухе порхает и звездится снег».[420]

А. Блок знает свой город. Ему знакомы все часы годовых смен, и зимние снежные ночи, и бледные зори.

Все части города: его гавань, предместья, каналы, даже подступы к городу нашли отзвук в его стихах, обрели в его творчестве новую жизнь.

Петербург-порт получает неожиданное освещение. Дыхание моря наполняет город. «И в переулках пахнет морем».[421] Синяя даль, простор вод пробуждает тоску по далеким краям, романтическое томление. В сребристые розы тумана оделась тоска. In die Ferne![422] Но сирена, поющая в туманной дали, гибельна. «В путь роковой и бесцельный шумный зовет океан».[423] Снежная вьюга веет с моря. Постоянно эта тема сопутствует теме кораблей.

Опрокинуты в твердь
Станы снежных мачт.[424]

Над ними туча снеговая. Их путь оснеженный.

И на вьюжном море тонут корабли.[425]

Их облик какой-то обреченный. «Не надо кораблей из дали».[426] «Покинутые в дали».[427] «Невозвратные повернули корабли».[428] Море обрисовывается стихией не соединяющей, а разобщающей с чужими краями, оно словно прижимает Петербург к унылым берегам, кладя предел российским просторам. Петербург оказывается на краю земли у пределов неведомого.

Безотраден облик окраин.

«Заборы — как гроба. В канавах преет гниль… Все, все погребено в безлюдьи окаянном».[429]

Весной оживленье.

«Хохот. Всплески. Брызги. Фабричная гарь».[430]

Поют гудки.

«Ночь. Ледяная рябь канала. Аптека. Улица. Фонарь».[431]

Описания сжатые, почти перечисление одних предметов, даже без эпитетов. Речь тяжелая, обрывистая.

Нева у Блока суровая, жутко колышатся в ней «вечно холодные»,[432] «черные» воды, «сулящие забвенье навсегда».[433]

Воздух — полный пыли и копоти. «Лежит пластами пыль».[434]

«Встала улица, серым полна, заткалась паутинною пряжей».[435]

«Фабричная гарь».

«В высь изверженный дым застилает свет зари».[436]

Большие улицы, бесконечные проспекты с нитями фонарей, уходящих во мрак, полны вечерних содроганий.[437]

«Были улицы пьяны от криков, были солнца в сверканьи витрин». [438]

И потоки экипажей, и летящий мотор, поющий «снежной мгле победно и влюбленно» или «черный, тихий, как сова» пролетает он, «брызнув в ночь огнями».[439] Все эти образы сливаются в один.

Гулкий город, полный дрожи.[440]

На населении Петербурга лежит особая печать тревоги.

Внимание Блока обращено на униженных и оскорбленных, не тех, «чей самый сон проклятье»,[441] на согнутые тяжелой работой спины… на старух с клюкой, слепцов-нищих, детей покинутых, шарманщика хмурого, что плачет на дворе.[442] И много других видений «неживой столицы»: «исчезли спины, возникали лица»,[443] робкие, покорные. Все раздавленные колесами жизни, кто б они ни были: больные, уроды, все отдавшиеся хмелю страстей, с ними муза поэта Петербурга. И особенно с теми, кто раздавлен и нуждой своей, и страстями других.