позавтракали, но по пути сказал себе, что, если сейчас я сверну в другую комнату и Алина сама по себе пойдет за мной, значит, тут мне и надо поговорить про письма. Лучшего времени у нас не будет. Пока Юрик занят не то редактурой, не то цензурой. Пока в школе Гошка. Пока в доме стоит редкая тишина, - видно, потому она и установилась, что была не к добру...
Я свернул в комнату, и Алина, оставив Юрика, тотчас пошла за мной. Я сел на край продавленного кресла.
- Аля... - Я посмотрел на нее, бочком присевшую в старое креслице. Что-нибудь случилось?
- Да нет... - Она пожала плечами, уводя взгляд в сторону. - Все в порядке.
- Хм, все в порядке... - Я накалялся, но сдержал себя. - Тошнит?
- Немного...
- Что же ты думаешь делать?
Она не выдержала моего взгляда, потупилась.
- А ты считаешь, что у меня есть выбор? - спросила она.
- По-моему, да. - Я, конечно, хитрил, чтобы не отбивать у нее надежду. Ведь раз на раз не приходится. Токсикоз еще ни о чем не говорит. Роды могут быть совсем безопасными.
Она улыбнулась. Но не снисходительно, что было бы вполне справедливо, а вроде как сочувственно. Она знала, что я хотел завести еще одного ребенка.
- У меня весной государственные экзамены, - торопливо сказала она, оправдываясь передо мной. - Я должна сдать. Мне больше не разрешат взять академический. Я и так уже три раза брала. Из-за Юрика...
Я подавленно молчал. Дело не в экзаменах, мысленно сказал я себе. И не в токсикозе. Большая часть женщин испытывает токсикоз, и теперь это становится нормой. Все дело в том, что Алине просто не хочется иметь еще одного ребенка. Если бы она хотела - все аргументы были бы в пользу этого желания. Да и она сама чувствовала бы себя совершенно иначе. А так - у нее даже силы воли нет...
И неожиданно для себя я произнес все это вслух, гневно глядя на Алину.
Она долго молчала, потупившись. Потом тихо произнесла:
- Мы не имеем права... Такая сложная теперь жизнь...
Вот и все аргументы, подумал я. Не мог я так быстро совладать с собой, чтобы сказать ей хоть что- нибудь такое, от чего у обоих отлегло бы на душе. Это лишь позднее, чаще всего поздней ночью, осоловело глядя в темень комнаты, я вспомню все свои разговоры с Алиной, праведные и неправедные, и стану клясть только себя одного.
По счастью, в эту минуту, выводя нас обоих из оцепенения, кто-то дернул за ручку двери. Три раза подряд. Да кто же еще, как не Гошка! Это был наш условный сигнал. Чтобы не будить Юрика звонком.
- Братка пришел из школы! - ринулся Юрик в прихожую.
Алина глянула на меня. В ее взгляде уже не было враждебности, как минуту назад. И мы устремились к двери.
Лицо Гошки было вялым.
- Что-нибудь случилось? - быстро спросил я.
- Ничего... - Гошка понял, что напугал нас внезапным приходом. - Правда, пап, ничего! Все в порядке...
- Вы как сумасшедшие! - взорвался я. - Вам плохо, а вы твердите одно и то же: 'Все в порядке!.. Все в порядке!..' Какой же это, к черту, порядок?!
- Извини, пап...
Гошка будто лишь теперь вспомнил, что эта фраза: 'Что-нибудь случилось?' была для нашей семьи своего рода паролем. И нужен был конкретный ответ. Мы так и стояли у дверей. Трое - в прихожей, четвертый - на лестничной площадке. И трое ждали ответа.
- Голова разболелась... - уныло сказал Гошка и шагнул наконец через порог.
- Так быстро? - глупо удивился я, глянув на часы.
- Утром было ничего, - уже и оправдывался Гошка, снимая с себя куртку, - а на алгебре разболелась...
'Господи! - мысленно ужаснулся я. - Неужели я такой деспот, что даже в подобной ситуации передо мной нужно оправдываться?!'
- Послушай, сынок... - я мягко поймал руку Гошки. - А может быть... ты курил опять, а?
Гошка выдержал мой взгляд и покачал головой из стороны в сторону. Он страдал, что я до сих пор не верю ему. Ну было такое. Просто баловался он. Две-три сигареты. На переменах. Чтобы не выделяться.
- Есть хочешь? - спросила мать.
- Нет. Разве что чаю...
Они гуськом потянулись на кухню - Алина, Гошка, Юрик. Я остался в прихожей один. Я слышал, как старший сын удивился:
- Так вы еще не завтракали?
- Мы долго делали гимнастику, - насмешливо сказала Алина. - Закаляли себя против стрессов. Чтобы все было в порядке...
Я подумал, что так и не спросил Алину про письма...
Я сидел за своим столом, подперев дверь старым креслом, что спасало меня от набегов Юрика. Работа не шла на ум. Я все время думал о письмах. Как ни странно, я просто боялся спросить жену, почему она их порвала. Неясность еще давала мне надежду. А если жена скажет правду... То сеть я, конечно, не знал и даже не мог предположить, что это за правда такая и кто ее выдумал, но уже догадывался, что сама по себе жена не могла это сделать и никакие ссоры не привели бы ее к такому решению или импульсивному поступку.
'Может быть, что-то знает Гошка?' - подумал я.
Легкий на помине, Гошка потихоньку открывает дверь в комнату, где отец, как истукан, порой часами сидит за столом. Гошка испытующе смотрит на меня, угадывая, какое у меня настроение, и неуверенно говорит:
- Есть анекдот про белую обезьяну...
Про белую обезьяну - это что-то новое. Вообще-то я терпеть не могу анекдоты. Вернее, тех, кто их любит рассказывать. Есть такая категория людей, которые просто помешались на анекдотах и никаких других разговоров вести уже не умеют. Сын знает это и каждый раз делает вид, что он всего-навсего играет роль информатора: вот есть такой анекдот, в ходу он сейчас, и про это, вообще-то, надо знать...
Я молча смотрю на сына. Я рад, что сын заглянул ко мне, но стараюсь не выказывать этой радости. 'Господи! - мысленно говорю я себе. - Да Гошка же совсем еще ребенок! Чувствует, что я расстроен чем-то, и хочет утешить меня, отвлечь, а как - не знает...'
- Ты обратно ехал на троллейбусе? - спрашиваю я.
- Да...
- Значит, снова шел по Коптельскому...
Я мысленно представляю, какое сумасшедшее движение в этом переулке. Там все время что-то роют, засыпают, снова копают. Машины снуют прямо по тротуару. Ведь я же говорил об этом Гошке не раз и не два!
Сын потупился. Он, видно, ругает себя, что опять забыл про наказ отца. Но так ему удобнее добираться домой. Короче путь. Хоть и опаснее.
- Ну, так что это за анекдот? - наконец спрашиваю я, пристально глядя на сына.
Гошка поднимает голову. Он видит, что в лице отца уже что-то меняется, оно слегка оттаивает, и Гошка без приглашения садится в старое креслице.
- Однажды, - ровным, бесстрастным голосом говорит он, - плавал в реке крокодил и увидел на берегу обезьяну, но не обычную, каких он уже немало проглотил, а белую. 'Пошучу-ка я сначала над ней, а потом и съем, - подумал крокодил. - Подплыву и спрошу: мол, уж не рыбачить ли ты сюда пришла? Если она скажет: 'Рыбачить', то я и поддену ее: дескать, с такой образиной всю рыбу перепугаешь...' Подплывает и спрашивает: 'Уж не рыбачить ли ты сюда пришла?' А белая обезьяна и отвечает ему: 'Да разве поймаешь, если такая образина в реке плавает?'
Я смотрю на сына. Так трудно свыкнуться с мыслью, что сын, которого отец с матерью все еще считают
