что нужно', - Гей впервые подумал, что любовь может спасти мир.
Человек смертен, и сколько существует мир, это осознавалось как самая трагическая непреложность. И только последние десятилетия открыли, что есть нечто, ужасающее своей необратимостью гораздо более, чем сама смерть: отторжение от бытия как такового. Что и говорить, людям нелегко примириться с осознанием собственной смертности, но стесненность души, смятение чувств при мысли о конце все-таки естественны. И - преодолимы. Человечество на протяжении веков успело найти защитные психологические 'противовесы' тому, что выглядит подчас нелепой жестокостью природы. Но мысль, что человек и 'жизнь вообще' существуют ныне 'на равных', что в случае ядерной катастрофы не только тебе, а и самой планете не суждено продолжения, в сущности, противоестественна. Против этой отравы наше коллективное сознание не выработало (все произошло слишком быстро!) надежного, проверенного временем иммунитета. Да и возможен ли он вообще?
Ведь кроме прямой угрозы уничтожения существует и эта, менее осязаемая опасность - самовырождение. Если мир и далее будет балансировать на последней, смертельной грани, кто знает, во что превратится в конце концов человек под прессом небывалых еще психологических перегрузок, какие внутренние 'мутации' могу т в нем произойти. Конечная цель не только в том, чтоб выжить, но и остаться людьми, не утратить ничего из того, что делает человека человеком.
Копирайт
Л. Федоровская. 'Литературная газета'
Но не только эти строки потрясли Гея.
Собственно, тут не было для него ничего нового.
Федоровская говорит в своей статье о любви как о силе 'социально индифферентной'.
Новый взгляд на это самое древнее человеческое чувство!
Нынче, как никогда прежде, пишет Федоровская, возникла острая 'потребность осмыслить природу любви в новом мировоззренческом измерении'.
И женщина тревожится:
'Тотальное измельчание любви подтачивает и общую прочность бытия'.
И женщина ищет опору:
'Разве любовь с ее полнотой чувств не противостоит душевному оскудению, равнодушной инертности?'
И женщина обретает надежду:
'Жизнь отдает себя под защиту любви...'
Ай да женщина! - воскликнул Гей.
- А зачем бывает война? - спросил однажды Юрик.
- Ну... - замялся Гей. - Вообще-то война - это самая великая глупость на земле.
Юрик во всем доискивался логики.
- Если война - это глупость, тогда почему воюют?
Ах, Юрик, Юрик...
Война и логика были понятиями несовместимыми.
Несовместимыми настолько, что стыдно было говорить даже ребенку про эту абсурдную несовместимость.
Видя замешательство отца, Юрик зашел с другой стороны:
- А у нас, в Москве, будет война?
- Я надеюсь, что нет, - поспешно сказал Гей.
- Почему только надеешься?
- Ну... потому что наши враги вообще-то нам угрожают...
- А враги - это кто? - спросил Юрик напрямую.
'Империалисты', - чуть было не брякнул Гей, но вовремя спохватился. Юрик немедля спросит: 'А империалисты - это кто?'
- Они зеленые или синие? - уточнил свой вопрос Юрик, приходя на помощь отцу, который что-то замешкался с ответом. - Мы красные, это я знаю, мне Гошка говорил, а вот наш враг - он какого цвета?
- Серо-буро-малинового... - смутился Гей. - Дело не в цвете, Юра.
И он долго объяснял сыну, кто же это такой, наш враг.
Юрик неглупый был мальчишка, но тут что-то никак до него не доходило.
- Но если дело не в цвете, - напоследок спросил он, - то почему тогда этот враг стал нашим врагом и хочет напасть на нас?
Гей понял, что нужна соответствующая идейно-политическая работа. Начиная с детсадовского возраста.
Тут Гею снова тревожно стало, точнее, тревожнее, чем прежде, и он вдруг решил, что это Георгий дал о себе знать. Тот самый Георгий, про которого Алина вспомнила, назвав его не то победителем, не то победоносцем, ну и так далее.
То есть сказать, что Георгий позвонил по телефону, в дверь ли постучал - и Гей не мог не откликнуться на знакомый, характерный стук! - значит, ничего не сказать.
Ведь в конце концов и трубку можно не снимать, и дверь не открывать.
Дело в том, что эти превентивные, как говорят и пишут, меры, то есть меры, опережающие события, - имея в виду внезапный ядерный удар, который, как бы это деликатнее выразиться, почти языком современной дипломатии, таким образом опережает жизнь как самое естественнейшее событие на земле, - эти недоброжелательные, негостеприимные жесты Гея не оградили бы его от Георгия, отнюдь!
Георгий, считал Гей, возникал как демон.
Помните альтиста Данилова?
Так называемого демона на договоре.
Он куда хотел, туда и летел, хотя бы и в Испанию, и в Анды, где шуры-муры крутил с демонической женщиной Химеко, made in Japan, и никаких виз, никаких проблем с валютой!
А уж про свое отечество и говорить нечего. Альтист Данилов, то есть демон, за версту был способен услышать и увидеть, тогда как рядовой москвич, не демон, услышать и увидеть не мог чисто физически, не говоря уже о нравственной стороне этого дела, как бы смахивающего на печально известную уотергейтскую историю.
Впрочем, надо признать, что альтист Данилов был человек порядочный и свои демонические способности во вред рядовому москвичу он сроду не использовал, упаси боже!
Так вот это же самое можно и нужно сказать про Георгия.
И уж коли мое отступление затягивается - пока Гей не вступил еще с Георгием в контакт, именно так это называется, - есть смысл дать этому демону, впрочем, не столь уж редкому в нашей жизни, по возможности более полное определение.
Да, Георгий был человеком порядочным. Хотя весьма и весьма странным. Но так бывает, и тоже нередко. Более того, иные вообще склонны считать, что порядочность как состояние человеческого духа есть нечто до такой степени странное, что даже как бы реликтовое. Гей с этим был не согласен, разумеется. Впрочем, как и я. Порядочных - пруд пруди! Непонятно только, откуда непорядочные берутся, которых тоже, увы, на целый пруд хватит, может, куда больший по объему. Вопрос, разумеется, спорный. Да и не о том речь. Про Георгия мы заговорили. Что, значит, будучи весьма и весьма странным, он зла прямого тому же Гею не сделал, разве что косвенное, косвенное...
Но как бы там ни было, а Георгий ни разу не предал Гея. Как и Гей ни разу не предал Георгия. Это было совершенно исключено из практики их взаимоотношений, ну и, разумеется, никто из них не сказал кому-то третьему ничего такого, что можно было бы при желании рассматривать если и не как ябедничество, то как невольное проявление болтливости, чем, надо признать, грешат некоторые из нас, разве не правда?
И тем не менее каждый из них, если быть откровенным до конца, не только не любил другого, но даже не уважал, причем до того открыто, что можно было подумать: это заклятые враги, два антипода.
Как я сказал?
Два антипода?
Это было бы куда как просто. Нечто вроде внутреннего второго голоса. Будто второе Я. Разумеется, с большой буквы. Дескать, тоже личность. Как и основное Я, официальное, с гражданским паспортом.
Следовательно, это были вовсе не антиподы. Ибо временами Гей как бы по воле обстоятельств становился Георгием, а Георгий словно по не зависящим от него причинам превращался в Гея - конечно,
