снега и бесчисленными светлыми ручьями. Река вскрылась, по ней важно плыли ноздреватые, хрупкие льдины. Веселые люди заполняли улицы.
Вид сияющей Москвы, спокойный ритм, всегда свойственный ее лику, знакомый высокий дом на Чистых прудах с машинами у подъезда, где помещался главк, — все это никак не вязалось с мрачными предсказаниями отца. Зарецкий повеселел. Мир более устойчив, чем могло казаться из далекого Майкопа. И командировка его, конечно же, увенчается успехом, он привезет зубров из пущи и Аска-нии, словом, без помех продолжит работу, которая так радовала его своей творческой доброй сутью.
Вспоминая о письме Лиде, он озорно краснел. Давно хотел признаться… Когда он вернется на Кишу, у них начнется другая жизнь. В тысячу раз лучше!
Он не нашел Макарова, зато побывал у знакомых зоологов, рассказал, зачем приехал, получил одобрение. Они вместе написали письмо для Совнаркома РСФСР, которому теперь подчинялся главк заповедников, с просьбой разрешить перемещение шести зубров из пущи для кавказского стада.
Вечер Михаил провел у Владимира Георгиевича Гепт-нера, рассказал о поведении зубров, о перспективе роста стада и не без иронии о директорских словах: «Зубры? На мясо? На кожи?»
Профессор даже не улыбнулся. Напротив, как-то поскучнел, походил по комнате, сказал:
— Ваш директор не оригинал, не он один мыслит только хозяйственными категориями. Мы постоянно ведем борьбу за научную чистоту заповедников против попыток использовать их в качестве источника хозяйственной выгоды. Дело не только в отсутствии у людей нужных познаний или просто элементарной этики по отношению к природе и к будущему. Все сложнее. Мы со школы начинаем воспитывать в человеке потребителя, печатаем бравые книги о власти над землей, учим брать и брать. Все это порождено и великими потребностями, и поверхностным оглядом своей земли: вон какая махина, шестая часть мира! На всех хватит! На тысячи лет! А это ведь далеко не так. Совсем не так! Население растет, техника тоже. Проблема…
На другой день Зарецкий сидел в кабинете Макарова. Тот долго вертел в руках письмо директора и бумагу для Совнаркома, потом взялся разговаривать, по одному телефону, по другому и, наконец, протянул бумаги Михаилу, не подписав их.
— На память, — сказал без улыбки. — Храни до лучших времен.
— Я так понимаю, что сейчас плохие времена?
Он не ответил, встал и, как старший Зарецкий, подошел к карте.
— Вот она, Беловежская пуща. Зубры там, на воле, прячутся в глухих уголках. Отловить их трудно. Да и не кому. Все заняты. Чем?… А вот тут, — палец его скользнул
к Висле, — тут, понимаешь ли, стоят чужие танки. Это тебе известно?
— Отец говорил. Еще сказал, что, если я надену солдатскую шинель, сам он пойдет в заповедник.
Макаров задумчиво смотрел на Михаила.
— Вот как! Он мудрый человек! Не дай бог, конечно, войны, но кто знает… Скажи ему, что старик Макаров будет безмерно благодарен ему, если он примет на себя, в случае опасности, заботу о зубрах. На него можно положиться.
— А как же с пущей? Могу я поехать туда?
— Нет, не можешь. Военная зона. Зубров там охраняют, а вот чтобы устраивать отлов — этого не будет. Требуется согласование с самыми высокими инстанциями, а там и без нас забот… Если все обойдется, я вызову тебя. Вот такие дела, дружок. Значит, асканийцы прижились? Место им по душе? Из Крыма сообщили, там тоже зубрята пошли.
— Мне можно возвращаться, Василий Никитич? Макаров молча пожал ему руку.
Майские праздники удержали Зарецкого в Москве. Он не сразу сумел купить билет на юг. Только на третье число.
Он побывал у своих университетских друзей, даже на вечеринку попал и по этой причине возвращался в гостиницу далеко за полночь, пешком. Вот тогда-то он и поглядел в глаза войне: почти час стоял на Цветном бульваре, пережидая, когда пройдут танки и автомашины с красноармейцами. Они шли и шли, спускаясь по Садовому кольцу, наполняя улицу едким дымом солярки. Редкие прохожие все подходили, толпа стояла кучно, дожидаясь перехода на другую сторону, глядела на войска, грохочуще идущие через Москву. Наконец выше, у кинотеатра «Уран», между колоннами появился разрыв, толпа изготовилась, побежала. Зарецкий обернулся с тротуара. Машины шли опять, наполняя душу предчувствием неладного.
…В Белореченской он увидел, как грузились в вагоны казачьи части.
Первые слова, сказанные отцом, были:
— Тебе повестка из военкомата. Отдохни, расскажи, что там, и сегодня же явись, как положено.
Миша поцеловал его в щеку.
— Кажется, ты во всем прав, папа.
В военкомате он пробыл до позднего вечера. Двор был заполнен неунывающим молодым народом. Пели песни. Здесь он встретил Задорова.
— Всех егерей вызвали, — сказал Борис Артамонович. — Что происходит?
— То самое, о чем думаешь и ты.
— Эт-точно! — И умолк, помрачнев.
На Кише каждый вечер разговоры о событиях в мире.
Зоологи на все манеры комментировали известия, но сходились на одном: и вызовы в военкомат, и приказ готовиться к призыву — это меры предосторожности перед опасностью войны. Не более того.
Приехал директор. Он вел себя иначе, чем в прежний наезд. Со всеми соглашался, заискивал, его вытаращенные глаза выражали растерянность. Не спросил, что с зубрами, не поехал на Сулимину поляну. Зато пространно говорил об огромном значении проекта восстановления зубров, о роли заповедника и вдруг попросил Лидию
Шарову сочинить ему бумагу, чтобы отразить, как он выразился, место заповедника в истории и современности.
— Буду настаивать на броне для всех ученых и охраны. Война, конечно, общее дело, но бросать такую работенку нам нельзя. Садись, пиши. Возражений не будет?
— Я добровольцем пойду, если что, — сказал Задорнов.
— Да как ты можешь? — Директор сердито насупился. — Мы считаем тебя спецом по зубрам. Их охранять, кто будет?
— Россию защищать — это и зубров защищать. А тут жена останется, она дело это знает.
Директор перевел глаза на Зарецкого.
— Тоже пойду на фронт, — сказал он. — Лидия Васильевна возьмет на себя заботу о зубрах.
Примерно так же высказались зоологи Жарков, Теплов, даже пожилые егеря. Директор совсем растерялся. Широкий лоб его покрылся капельками пота. И как только Лида отдала ему исписанные странички о значении заповедника, засобирался и уехал в Майкоп, конечно не отказавшись от своего намерения о броне для сотрудников. Для себя тоже…
В начале июня на Кишу приехали старый Зарецкий и Василий Васильевич Кожевников, которому уже было более семидесяти. Прямая фигура, белая борода, голубые глаза из-под мохнатых бровей делали его похожим на былинного старца Древней Руси. Чуть не со всеми зоологами они поехали в зубропарк, пробыли там и ночь. На другой день исходили вдоль и поперек склоны вокруг загона, осмотрели огороды и похвалили кишинцев за хозяйственность и благоустройство.
Возвратились на Кишу. Перед вечером Михаил сказал отцу:
— Мы с Лидой собрались погулять. Составь нам компанию.
Андрей Михайлович кивнул. Сын помог ему надеть плащ. Пошли через красивый луг не в сторону зубропарка, а вниз, к реке. Стоял тот задумчивый час, когда все в природе затихает, а шумный день уступает место мягким сумеркам, полным дневного тепла, но и близким к холодной ночи. Разноцветный ковер выстилал склон, по которому шла тропа. В кустах черемухи распевали щеглы. Глухо гудела река. Солнце ушло, но облака над горами, освещенные снизу, бросали на землю оранжевый свет. Они остановились.
— Папа, — сказал Михаил, заметно волнуясь. — Мы с Лидой решили пожениться. Мы давно любим
