паутина обметена, лавка, стол, табуретки вымыты, сора как не бывало. И убогая хатенка сразу веселей стала и нарядней.
Протер Петр глаза: померещилось, что ли? Да нет: хата на прежнем месте стоит, а в ней все чистотой сверкает.
– Кто же это здесь хозяйничал? – спросил Петр.
– Марыся и мы! – весело крикнул Куба.
У Петра сердце смягчилось. Он словно оттаял. Обнял он всех троих детей, а увидев, что у Войтека и Кубы волосы гладко причесаны и лица умыты, даже поцеловал их.
А тут и ласточка прилетела – птенчиков покормить. Три раза влетала – и улетала обратно, не узнавая хаты! Наконец, увидев, как чисто стало, весело защебетала:
Песенка не очень-то складная, но ведь ласточка – всего лишь деревенская простушка и не умеет петь по-ученому. Зато как легко и радостно на душе от ее немудреной песенки!
И Петр тоже почувствовал себя легко и радостно. Потный, грязный после целого дня работы на жаре, он взял ведро, пошел к колодцу, чисто вымыл лицо и руки, пригладил чуб, отряхнул одежду и весело подсел за стол к ребятишкам, которые ели картошку.
Никогда раньше отец не умывался перед ужином, не смотрел на них так ласково, и мальчики удивлялись не меньше ласточки. – Должно быть, праздник скоро, – в раздумье сказал Войтек.
– Отец, наверное, поедет поросенка покупать, – заметил Куба. И в ожидании праздников и поросенка они ходили важные, чинно ступая босыми ногами, живот вперед, руки за спину, голова кверху поднята, вихры водой примочены – самим на себя чудно смотреть. Раньше Петр не любил бывать с ними, прогонял, чтобы не видеть, какие они голодные да оборванные. А теперь брал с собой в поле, сажал на межу и, слыша их звонкие голоса, отирал пот и шептал с улыбкой:
– Мне тяжело, зато вам легче будет!
День угасал. Огромный солнечный диск склонялся к горизонту, озаряя небо розовым закатным светом.
А от леса надвигалась золотая лунная ночь, волоча за собой туманно-серебристый шлейф. В росистых травах закричал дергач; из лозняка у лесной опушки заухала выпь; на запад тянулась вереница журавлей, оглашая воздух протяжным курлыканьем.
Наступил таинственный, загадочный вечер накануне Ивана Купалы; в этот вечер люди понимают речь зверей, птиц и растений. Петр допахивал поле, покрикивая на лошадь, и его зычный, веселый голос разносился далеко вокруг:
– Но!… Но, Малютка!… Но!…
Долетал отцовский голос и до детей, сидевших на росистой траве, напротив большой кучи хвороста и терновника, черневшей в вечерних сумерках. Склонившись друг к другу, они тихонько дремали. Огромное угасающее солнце, надвигающаяся ночь, омытая росами, словно мягкие серебристо-золотые крылья, обнимали их, навевая сон.
Вдруг Куба зашевелился.
– Земля говорит… – пробормотал он тихим, сонным голосом.
– Вот глупый! Разве у земли язык есть? – рассердился Войтек. – А нет? Как бы она тогда просила солнышко пригреть ее, а дождик – полить?… Цветы и травы тоже разговаривают… – А ты слышал?
– Слышал.
– Что же они говорят?
– Да много чего… Ой! Вот и сейчас – слушай! Войтек прислушался. И в самом деле, с лугов, из лесу доносился шорох и шепот, словно тысячи крохотных существ тихонько переговаривались между собой.
– Ой! – опять вскрикнул Куба.
Старший вытаращил глаза – ему казалось, что так лучше слышно, – и замер.
Теперь уже звуки сливались в слова, все более явственные, понятные. Они звучали где-то далеко и в то же время совсем близко, как будто их кто нашептывал на ухо.
Не то жужжание, не то пение, не то перезвон полевых колокольчиков доносился до мальчиков:
– Слышишь? – прошептал Куба.
– Слышу. Я боюсь! – сказал Войтек и крепче прижался к брату.
Голоса приблизились и зазвучали еще отчетливей:
Вдруг в камнях, в траве, в кустах что-то зашуршало, затопотало, будто множество маленьких торопливых ног. Мальчики даже дыхание затаили, шею вытянули – смотрят, вытаращив глаза: что за чудеса! На меже, под старой дуплистой ивой, толпятся в траве маленькие человечки в разноцветных одеждах; вот, взявшись за руки, они принялись танцевать.
– Гномы!… Гномики! – прошептал Войтек.
Тут взошла луна и залила полянку серебряным сиянием.
– Король! – воскликнул Куба сдавленным голосом. – Ой! Король… – И показал пальцем на старую иву, из
