себя, из темноты комнаты рассматривая ночную улицу в неоновых самоцветах витрин. Занятия в классах давно закончились, но он не спешил уходить. Возвращаться в пустую квартиру не хотелось, а пропуск в музей нужно было продлить у директора колледжа.
Тот вошел неслышно вместе с ярким светом от услужливых сенсоров.
– Опять в темноте сидишь? – спросил подозрительно. – Не нравится мне твое настроение в последнее время. У тебя ответственная работа с детьми, которые к тому же еще и лишены пока дара почувствовать жизнь в полной мере. Но твою тоску они ощущают, поверь. Наша задача научить их быть счастливыми.
Влад лишь широко улыбнулся в ответ:
– У меня теперь есть имя. Влад. Нравится?
– Зачем оно тебе, если каждый способен понять, кто ты? – удивился директор.
– Хочется что-то свое. Что можно беречь, и чем никогда не придется делиться.
– Так… – недовольно протянул директор. – Сначала у тебя появится имя, потом трагедия, а потом ты решишь покончить с собой. Видишь ли, при твоей специальности – это непозволительная роскошь. В твоей группе и так успеваемость падает день за днем. Родители скоро жаловаться начнут.
– Знаю, – оборвал его Влад и, помолчав, добавил. – Мне нужно продлить пропуск в музей. Я готовлю лекцию – сравнительный анализ искусства идеального и различных видов искусства наших предков, поэтому мне нужны все залы: и музыки, и литературы, и живописи, и кино…
– Опять? – взвизгнул директор, не дав ему договорить. – Ты уже живешь там! Не увлекайся слишком, тебя затягивает. Лучше бы изучали эмоции современников. Детям полезнее будет.
– Уже, – вздохнул Влад. – Все они похожи, ничего нового. Детям скучно. Ну, так как? Продлите пропуск?
– Не понимаю, зачем торчать в музее целыми вечерами, если можно подключиться к калейдоскопу и подготовить лекцию за несколько минут?
– Подключиться – да, но не потрогать…
«Как было бы здорово, если бы он обмакнул перо в чернильницу и поставил размашистую подпись», – мелькнула у Влада в голове мысль, но не стала чем-то более значительным.
– Что с тобой поделаешь, продлю, – и директор приложил большой палец к графе следующего месяца.
– Тогда я пойду, пожалуй, – попрощался Влад и потянулся к вешалке.
– Дурацкая куртка, где ты ее взял? – рассматривая потрепанную кожанку Влада, усмехнулся директор.
– У антиквара. Он утверждал, что сто лет назад ее носил настоящий байкер.
– Не может быть! Давно б истлела. Новодел поди и, наверняка, из пластика.
– А я верю, что она настоящая, из кожи какого-то зверя. Она даже пахнет бензином.
– Варварский век! Пары бензина и массовые убийства животных! Ты бы еще шлем напялил и на груде металлолома полдня до работы добирался, – проворчал ему вслед директор.
Сверхскорости? Да, он бы все отдал ради порыва ветра, но бензин вне закона! Он задыхался за стеклом электрорара,[26] когда пейзаж размывало до ничтожных размеров галлюцинации.
Сверхлегкие материалы, которые позволяют чувствовать спинку сидения сквозь ткань пиджака? Ну, нет, допотопная кожанка – то, что надо! Капсула, которая сохранит тепло его тела лишь для него самого или для той, чей голос в последнее время снится все чаще…
Споря сам с собой, Влад шагал по шуршащим листьями улицам. Осень уже догорала, прощаясь, но он был единственным, кто не заметил ее мимолетной, но такой обжигающей красоты. Он грезил скульптурами Родена, на лету поймавшими вечность. Он слышал печальный перебор клавиш пианиста. Он вспоминал руки застывшей в ожидании слова Полины. Той, что смогла дать (или вернуть?) ему имя. И теперь все, о чем он мечтал, – найти путь в Белый город в одной из тысячи тысяч книг, пылившихся на полках огромной библиотеки Музея Минувших столетий.
Лица людей бывают красивы, а бывают безобразны, как и души. А бывают те, что невозможно запомнить – никакие, хотя все вокруг и утверждают, что каждый по-своему красив и уникален. И только они двое знают, что это ложь. Не каждому суждено создать форму подобно Родену. Все дело в глубине чувства. Некоторые просто поверхностны, не способны накопить то глубокое, чем действительно стоит делиться.
– Молодой человек! Не трогайте статую! – окликнул его смотритель музея.
– Извините, – вздрогнул Влад от неожиданности. – Мне вдруг показалось, что она пошевелилась.
В зеленоватом искусственном свете ламп Ева сама отливала прохладой деревьев Райского сада. Что чувствовал Роден, оживляя мрамор или бронзу? Никто этого не узнает, даже эмоциональный калейдоскоп не даст ответа. Как и любой сплав или смесь, он не совершенен. Если до бесконечности смешивать краски, мир станет черно-белым, если переплавить алмаз, он утратит способность отражать свет. Совершенство в первозданности творения, в тайне ему присущей, в невозможности повторения. Зеркала слепы и потому лгут.
– Да, ты права. Нужно стремиться быть избранным, – медленно проговорил Влад.
– Что? – переспросил смотритель.
– Это я не вам, лет сто назад одна женщина тоже прикасалась к статуе. Я почувствовал ее тепло на поверхности бронзы.
– Вы – самый странный посетитель нашего музея, – улыбнулся смотритель. – Кстати, я нашел распечатку о Белом городе. Помните, вы как-то спрашивали?
– Распечатку?
