Поэтому разрешите сперва задать вопрос: вы лгали мне, когда сказали: «Не хочу быть порочной?»
– Нет, не хочу. Не хочу.
– Хорошо, – сказал я с решительным видом, словно все сомнения теперь отпали. – Раз вы хотите избавиться от этой, дряни, мы избавимся.
– Сколько... сколько для этого надо времени?
– Ну, скажем, неделя. Для верности. Может быть, меньше.
– Нет, правда? Не больше?
– В решающей части – нет. Какое-то время после этого вам надо остерегаться, пока организм не перестроится, но от привычки вы уже избавитесь.
– Мне будет очень тяжело?
– Денька два будут плохие; но не такие плохие, как вам покажется, и отцовский характер поможет вам выдержать.
– А если, – медленно сказала она, – я пойму, что это мне не по силам, можно будет...
– Дать задний ход? Нет уж, – весело пообещал я. – Билет вы берете в один конец.
Она опять поежилась и спросила:
– Когда мы начнем?
– Послезавтра. Завтра угоститесь, как обычно, только не набирайтесь впрок. И не надо волноваться. Мне придется хуже, чем вам: мне придется вас терпеть.
– Но вы сделаете скидку... отнесетесь с пониманием... если в это время буду вести себя не совсем воспитанно? Даже если стану злобной?
– Не знаю. – Мне не хотелось заранее давать ей индульгенцию. – Что же это за воспитанность, если от небольших неудобств она превращается в злобу?
– Да, но... – Она запнулась, наморщила лоб и сказала: – А нельзя отослать миссис Херман? Я не хочу... не хочу, чтобы она видела меня.
– Утром ее отправлю.
– Если я... вы не будете пускать ко мне других, если... если буду безобразничать?
– Не буду пускать, – пообещал я. – Слушайте, по-моему, вы собираетесь устроить представление. Перестаньте об этом думать. Будьте паинькой. Без фокусов, прошу вас.
Она неожиданно засмеялась и спросила:
– А если буду фокусничать, побьете?
Я сказал, что возраст у нее вполне юный, отшлепать иногда не мешает.
21. Арония Холдорн
На другое утро в половине восьмого появилась Мери Нуньес. Мики Лайнен отвез миссис Херман в Кесаду, а обратно привез Макмана и запас еды.
Приземистый, широкоплечий Макман был отставным солдатом и сохранил военную выправку. За десять лет службы его угрюмое лицо с жестким ртом и тяжелой челюстью приобрело цвет мореного дуба. Он был отличный солдат: шел, куда послали, стоял, где поставили, делал, что приказали, – на другое у него не хватило бы воображения.
Он передал мне пакет от аптекаря. Десять гран морфия я отнес наверх Габриэле. Она завтракала лежа. Глаза у нее слезились, лицо было влажное и сероватое. Увидев у меня порошки, она отодвинула поднос и, поеживаясь, нетерпеливо протянула руки.
– Вернетесь через пять минут? – спросила она.
– Можете при мне. Я не покраснею.
– Зато я покраснею, – сказала она и покраснела.
Я вышел, закрыл дверь и, прислонившись к ней, услышал шелест бумажки и звяканье ложки в стакане с водой. Потом она позвала:
– Можно.
Я снова вошел. От порошка осталась только скомканная бумажка на подносе. Остальные исчезли. Габриэла лежала на подушках, полуприкрыв глаза, довольная, как кошка, наевшаяся золотых рыбок. Она лениво улыбнулась мне и сказала:
– Вы прелесть. Знаете, чего мне хочется? Поесть, пойти на море и весь день плавать под солнцем.
– Это будет вам полезно. Возмьмите Лайнена или Макмана. Одной выходить нельзя.
– А вы что будете делать?
– Поеду в Кесаду, потом в центр округа и, может быть, даже в Сан-Франциско.
– А мне с вами нельзя?
Я помотал головой:
– У меня дела, а вам надо отдыхать.
– Ну да, – сказала она и взяла с подноса кофе. Я повернулся к двери. – А остальной морфий? – Она говорила с чашкой у рта. – Вы надежно спрятали, никто не найдет?
