– Никто. – Я улыбнулся ей и похлопал себя по карману пиджака.
В Кесаде я потратил полчаса на разговор с Ролли и чтение сан-францисских газет. Еще немного, и их вопросы и намеки в адрес Эндрюса перешли бы в разряд клеветы. Неплохо. Помощник шерифа ничего нового мне не сообщил.
Я отправился в центр округа. Вернон был в суде. Двадцатиминутная беседа с шерифом ничего не прибавила к моим познаниям. Я позвонил в агентство Старику. По его словам, наш клиент Хьюберт Коллинсон выразил удивление тем, что мы продолжаем операцию, – он счел, что со смертью Уиддена убийство его сына разъяснилось.
– Скажите ему, что не разъяснилось, – ответил я. – Убийство Эрика связано с несчастьями Габриэлы, и окончательно разобраться в одном мы не можем, пока не разобрались в другом. На это уйдет, наверное, еще неделя. В Коллинсоне не сомневайтесь, – уверил я Старика. – Он согласится, если вы ему объясните.
– Будем надеяться, – холодно сказал Старик, по-видимому, не слишком обрадованный тем, что пять агентов продолжают заниматься работой, за которую клиент, возможно, и не захочет платить.
Я поехал в Сан-Франциско, пообедал в «Сен-Жермене», зашел к себе, чтобы взять другой костюм, свежие рубашки и прочее, и вернулся в дом над бухтой в первом часу ночи. Когда я загонял машину под навес – мы все еще ездили на машине Фицстивена, – из темноты возник Макман. Он сказал, что происшествий не было. Мы вместе вошли в дом. Мики сидел на кухне и, зевая, наливал себе стакан перед тем, как сменить в карауле Макмана.
– Миссис Коллинсон уже легла? – спросил я.
– Свет у нее еще горит. Весь день просидела у себя в комнате.
Мы выпили втроем, а потом я поднялся наверх и постучался к Габриэле.
– Кто там? – спросила она.
Я ответил. Она сказала:
– Да?
– Утром не завтракайте.
– Вот как? – Затем, словно что-то вспомнив: – Ах, да, я решила больше не обременять вас своими болезнями. – Она открыла дверь и стояла передо мной, улыбаясь чересчур любезно и заложив пальцем книгу. – Как вы съездили?
– Хорошо. – Я вынул из кармана оставшийся морфий и, протянул ей. – Тогда мне незачем его носить.
Она не взяла порошки. И, смеясь мне в лицо, сказала:
– А вы в самом деле зверь, а?
– Вам же лечиться, не мне. – Я сунул порошки в карман. – Если вы... – Я замолчал и прислушался. В коридоре скрипнула половица. Потом раздался мягкий звук: как если бы босую ногу опустили на пол.
– Мери меня сторожит, – весело прошептала Габриэла. – Она постелила себе на чердаке, не захотела идти домой. Считает, что с вами и вашими друзьями мне жить небезопасно. Она предупредила меня, сказала, что вы... как же она выразилась?.. Ах, да – волки. Это правда?
– В общем, да. Не забудьте – утром не завтракать.
На другой день я дал ей первую порцию смеси Вика Далласа, а потом еще три с интервалами в два часа. Весь день она провела у себя в комнате. Это было в субботу.
В воскресенье Габриэла получила десять гран морфия и весь день была в хорошем настроении, считая себя почти что исцеленной.
В понедельник приняла оставшуюся часть далласовского снадобья, и день прошел примерно так же, как суббота. Из окружного центра вернулся Мики Лайнен с известием, что Фицстивен пришел в себя, но так слаб и так забинтован, что не смог бы говорить, даже если бы позволили врачи; Эндрюс опять навещал Аронию Холдорн в Сан-Матео; она, в свою очередь, хотела навестить в больнице Финка, но служба шерифа ее не пустила.
Вторник был богаче событиями.
Когда я принес Габриэле апельсиновый сок на завтрак, она встретила меня одетой. Глаза у нее блестели, она была возбуждена, разговорчива, то и дело смеялась, покуда я не обронил между прочим, что морфия ей больше не будет.
– То есть как, никогда? – На лице ее была паника, в голосе тоже. – Нет, вы серьезно?
– Да.
– Я умру. – На глазах выступили слезы, потекли по белому личику, и она заломила руки. Выглядело это по-детски трогательно. Пришлось напомнить себе, что слезы – один из симптомов абстиненции у морфиниста. – Так ведь неправильно. Я не рассчитывала получить сколько обычно. Я понимаю, что с каждым днем надо меньше. Но не сразу же. Вы пошутили. Это меня убьет. – При мысли, что ее убивают, она опять заплакала.
Я заставил себя рассмеяться так, будто я и сочувствую, и забавляюсь.
– Чепуха. Самым трудным для вас будет непривычная бодрость. Но денька через два все уляжется.
Она покусала губы, улыбнулась через силу и протянула ко мне обе руки.
– Я буду вам верить, – сказала она. – Я верю вам. Буду верить, что бы вы ни сказали.
Руки у нее были холодные и влажные. Я сжал их и ответил:
– Ну и отлично. А теперь в постель. Время от времени буду заглядывать, а если вам что-нибудь
