ступенькам, что было пыткой слышать, как она это делает; секунды растягиваются в бесконечность, когда ожидаешь каждый новый, полный боли, шаг Евгении. Она стала больше спать, ее руки быстро уставали, когда она расчесывала свои прекрасные волосы и ей приходилось ждать меня или Лоуэлу, чтобы причесаться. Единственное, что ее раздражало, это то, что быстро уставали глаза во время чтения. Кончилось все тем, что Евгении выписали очки, и ей пришлось носить тяжелую оправу с толстыми линзами, которая, как она говорила, делала ее похожей на огромную лягушку. Но зато теперь Евгения могла читать. Она научилась читать почти так же быстро, как и я.
Мама наняла мистера Томпсона, школьного учителя на пенсии, обучать Евгению, но когда ей исполнилось десять лет, их уроки сократились до четверти часа, потому что Евгении не хватало сил для продолжительных занятий. После школы я всегда спешила к ней в комнату и находила ее уснувшей над учебниками. Тетрадь лежала у нее на коленях, а ручка зажата в пальчиках. Я все это убирала и заботливо укрывала ее. Проснувшись, она начинала жаловаться.
– Почему ты просто не разбудила меня, Лилиан? Я и так достаточно сплю. В следующий раз тряхни меня, слышишь?
– Да, Евгения, – говорила я, но мне было жаль ее будить, и я надеялась, что этот глубокий сон пойдет ей на пользу.
В конце прошлого года мама и папа, согласившись с пожеланиями доктора, купили для Евгении инвалидное кресло. Как обычно, мама постаралась игнорировать действительность, отказывалась верить в то, что Евгении становится хуже. Она во всем обвиняла ужасную погоду или то, что Евгения что-то съела.
– Евгения скоро поправится, – обычно говорила она мне, когда я, обеспокоенная, приходила к ней. – Все выздоравливают, Лилиан, дорогая, особенно дети.
И в каком только мире живет мама? Неужели она действительно думает, что достаточно только перевернуть страничку нашей жизни, и все изменилось к лучшему? Мама чувствовала себя в своем выдуманном мире гораздо уютнее. Когда ее приятельницы исчерпывали запасы своих пикантных сплетен, мама тут же начинала рассказывать им о жизни и любви героев романов, говоря о них, как о существующих людях. Что-нибудь в реальной жизни всегда напоминало ей о ком-то или о чем-то подобном, прочитанном в книгах. В первые несколько мгновений, после маминого сообщения все лихорадочно начинали припоминать, о ком же она только что говорила.
– Джулия Салимерс. Я не знаю никакой Джулии Салимерс, – обычно говорила миссис Доулинг, и мама сначала не решалась сказать правду, а затем, рассмеявшись, говорила:
– Ну, конечно же, нет, дорогая. Джулия Салимерс – героиня нового романа, который я читаю, «Дерево сердец».
Все начинали смеяться, и мама упорно желала продлить существование этого благополучного, розового мира, в котором такие маленькие девочки, как Евгения, выздоравливают и в один прекрасный день встают со своих инвалидных кресел.
И теперь, когда мы приобрели инвалидное кресло для Евгении, я всегда изо всех сил поощряла ее желание усесться в него, тогда я могла катать ее вокруг дома, или, если мама считала, что погода достаточно теплая, то и за пределами усадьбы. Генри всегда был рядом, когда нужно было помочь Евгении спуститься со ступенек, одним махом поднимая ее вместе с креслом. Я возила ее вокруг плантации, посмотреть на теленка или полюбоваться на цыплят. Мы наблюдали, как Генри и конюхи расчесывают гривы лошадей. На плантации всегда было много работы, поэтому Евгении было на что посмотреть.
Она особенно любила раннюю весну. Глаза Евгении были полны тихой радости, когда я катала ее вокруг кизиловых зарослей, сплошь усыпанных белыми и розовыми цветами, к полям желтых нарциссов и лютиков.
Все наполняло Евгению удивлением, и хотя бы на некоторое время это помогало ей забыть о болезни.
Она редко жаловалась. И, если ей становилось нехорошо, Евгения просто поднимала взгляд на меня и говорила:
– Я думаю, что мне лучше вернуться домой, Лилиан. Мне нужно немного полежать. Но ты останься со мной, – быстро добавляла она, – и расскажи мне снова о том, как Нильс Томпсон смотрел на тебя вчера, и что он сказал по пути домой.
Не знаю точно, когда я полностью осознала, но еще в самом раннем детстве я поняла, что моя сестра Евгения живет мной и моими историями. На наших ежегодных пикниках и вечеринках она видела многих мальчиков и девочек, о которых я рассказывала, но Евгения так мало с ними общалась, что зависела от моих рассказов о жизни за пределами ее комнаты. Я старалась привести своих друзей домой, но многим было неуютно в ее комнате, заставленной медицинскими инструментами, помогающими Евгении дышать, и бутылочками с лекарствами.
Я боялась, что большинство Детей, взглянув на Евгению, увидят, как она мала для своего возраста, и будут считать это уродством; я знала, что Евгения достаточно умна, чтобы понять, отчего этот страх и дискомфорт в их глазах, и в конце концов, оказалось проще рассказывать ей о ребятах.
Евгения лежала на кровати, закрыв глаза, и только мягкая улыбка блуждала на ее губах. Обычно я усаживалась рядом и принималась пересказывать все, что случилось за день в школе до самых мельчайших подробностей. Ей всегда было интересно узнать, что носят другие девочки, какие у них прически, и о чем они любят разговаривать и чем занимаются. Евгению интересовало кто и за что сегодня был наказан в школе. Но если я когда-либо говорили об Эмилии, Евгения просто кивала и говорила что-то вроде:
– Она просто хочет понравиться.
– Не будь такой всепрощающей, Евгения, – протестовала я. – Все это Эмили делает не только для того, чтобы понравиться мисс Уолкер или папе с мамой. Она хочет нравиться только самой себе. Ей нравится быть похожей на великана-людоеда.
– Но как ей это может нравиться? – спрашивала Евгения.
– Ты знаешь, как она любит командовать, как она иногда бьет меня по рукам в воскресной школе.
– Но ведь священник разрешил ей это делать, не так ли? – говорила в ответ Евгения.
Я знала, что это мама наговорила ей подобной чепухи, поэтому у Евгении возникают такие мысли. Возможно, мама хотела, чтобы Евгения верила в ее рассказы об Эмили. Тогда ей опять удалось бы избежать столкновения с реальностью.
