не украшает своей особой гулянку в честь седьмой пятницы на неделе?
– Не могу больше, – обведенные алой краской губы беспомощно задрожали. Осторожно присев, Анна попыталась обеими руками извлечь диадему из прически. Украшение удерживалось десятком глубоко воткнутых в локоны шпилек, и женщина тихо ойкнула. – Пусть высокочтимый супруг завтра сколько угодно выражает неудовольствие моим дурным поведением. Надоело. Я есть – и меня словно бы и нет. Пустое место. Еще одна статуя для украшения зала.
Она дернула усеянный камнями серпик и вытащила таки, пожертвовав несколькими длинными прядями.
– Ну перестань, – Дугал спас прическу от дальнейшего надругательства, одну за другой выудив застрявшие шпильки. – Наверняка все не так скверно, как тебе кажется. Ты ж, как-никак, императрица византийская.
– Конечно, – в задумчивости покивала госпожа Анна. – Теперь еще напомни, сколько женщин мечтают оказаться на моем месте. Знаешь, я охотно поменялась бы с ними. Пусть они пылко ублажают семидесятилетнего старца, а потом ночь напролет прислушиваются – не крадется ли кто по комнате. Я не просила такой судьбы. Но разве меня спрашивали? Два правителя, франкский и византийский, давным- давно заключили соглашение. Дальше все было, как в сказках: маленькую принцессу посадили на корабль и через моря повезли в далекий Константинополь. Мне тогда было лет шесть или меньше.
– Разве ты не ромейка? – искренне удивился Дугал. Рассказывая конфиденту о здешней императрице, Д'Ибелен упустил из виду это обстоятельство. Видимо, решил, тот и так знает.
– Я родилась в Европе, – женщина зажмурилась и уточнила, с запинкой выговорив название: – В Аквитании. Там у меня было другое имя. Здесь меня окрестили заново и велели запомнить: отныне я Анна.
– Как же тебя звали раньше? – в собственных фальшивых именах шотландец еще не путался, но за десять лет их набралось довольно много…
– Агнесса, – с растерянной улыбкой призналась базилисса. – Д'Эвре.
– Агнесса д'Эвре, – повторил кельт, решив: – С этого дня перестаю назвать тебя Анной. Будешь Агнессой.
– Хорошо, – покладисто согласилась византийка. Прислушалась к долетающим снаружи выкрикам и нахмурилась: – Не пойду к ним. Противно. Поможешь с этой обузой? – она встряхнула кистями рук, заставив многочисленные браслеты тоненько зазвенеть, и щелкнула ногтями по тяжелому ожерелью. – Я похожа на ювелирную лавку, верно?
Жизнь в Палатии все-таки научила молодую императрицу полезным уловкам. А может, на душе у нее было так скверно, что общество подозрительного знакомца показалось ей лучше долгой одинокой ночи.
Или просто оба понимали: они не в силах ничего изменить.
Как и во время памятного знакомства за пыльным гобеленом, она не стала вырываться и тем более звать на помощь. Расшитые золотом дорогие шелка скользили вниз и шелестящими кучками падали на пол. Жалобно звякнув, к ним присоединилось ожерелье. Под своими просторными одеяниями Агнесса оказалась не хрупкой угловатой юницей, но девой весьма приятного сложения, гибкой и фигуристой. Она по-прежнему молчала, только сильнее прижималась к стоявшему рядом мужчине – словно боясь того, что он исчезнет.
Дугал на руках отнес ее в спальню – маленькую, полутемную, с низким потолком, почти целиком занятую широкой кроватью. Целовалась Агнесса с каким-то жадным исступлением, в любви была не слишком искушенной, зато щедрой и покорной. И очень, очень тихой – только в самом конце еле слышно простонала, долго и сладко: «Да-анни…»
Именно тогда шотландец осознал одну простую мысль: он разобьется в лепешку, но изыщет способ забрать Агнессу отсюда. После Рождества, когда все будет кончено. Она не станет безмолвной пешкой в играх Конрада, Ибелена и прочих сильных мира сего. Императрица Анна Комнина исчезнет, на свет появится Агнесса д'Эвре. Надо только дожить до здешнего Рождества. До которого осталось чуть больше двух недель.
Собственно, все последующие встречи Дугал потратил на убеждение своей дамы. Скотт проявил чудеса красноречия, дал уйму обещаний (порой совершенно неисполнимых), но добился только робкого «Может быть… Я не знаю».
Анне-Агнессе никогда в жизни не доводилось принимать самостоятельных решений. Императрица великой Византии панически боялась. Всего без исключения: собственных внезапно вспыхнувших чувств, разоблачения, злых собак, огромного мира за пределами дворца. Но больше всего – мыслей о том, что в одну прекрасную ночь загадочный и непонятный человек, разрушивший ее позолоченную клетку, больше не придет.
Назначенный д'Ибеленом срок меж тем неумолимо приближался.
Глава пятая
Линия судьбы
В невообразимо далеком Лондоне, столице королевства Английского, начались Рождественские празднества. Неслышно сыпался с низких серых небес белый снег, мелодично перезванивались колокола, служились благодарственные молебны, шумели за праздничными столами гости. На дверях любого жилища – от замка до бедняцкой хижины – появились традиционные ветви вечнозеленых остролиста и тиса. Спаситель вновь пришел в грешный мир, и многие смертные уповали на то, что следующий год окажется не в пример лучше предыдущего.
Константинополь, столицу Византийской империи, заливало дождем. Налетевший с Черного моря холодный шквалистый ветер метался по улицам, срывая с деревьев уцелевшие листья и гоняя мусор. Частые струи назойливо барабанили по свинцовой черепице. Рычала сливающаяся в клоаки мутная вода, и до здешнего Рождества оставалось двенадцать дней. Мессир Гай Гисборн весьма удивился, узнав, что греческое летоисчисление так сильно разнится с принятым на его родине. Лев Треда объяснил франку причины, ссылаясь на разногласия между папой Григорием Гильдебрантом, установившим канон отсчета дней и лет для жителей Европы, и императором Юлианом, не пожелавшего следовать римскому порядку. Сэр Гисборн смиренно выслушал, кивая, но мало что понял.
Он задремал под рокот ливня и очнулся под монотонный шуршащий звук капель, стекающих по промасленному отрезку шелка в полукруглом окне. Представшие рассеянному взгляду Гая предметы остались неизменными: шелковый золотистый балдахин в россыпи бирюзовых цветов и четыре поддерживающих его витых столбика. Дальняя стена, потрепанный арабский ковер в темно-алых и черных тонах. Ближняя стена с окном, сквозь которое проникает немного света и доносится мерный шум ливня.
Четвертый день он безвылазно жил в этой комнате, не испытывая ни малейшего желания покидать ее или раскаиваться в недостойном рыцаря поведении. Четвертый день сумасшедшего, какого-то языческого счастья.
Четыре дня и ночи, проведенные рядом с Изабель. С Зоэ – таким оказалось ее настоящее имя. С Зоэ из рода Склиров – Зоэ Склиреной.
Нынешним сереньким утром Гай наконец-то проснулся самостоятельно, а не от тычка острым локотком в бок. Зоэ спала. Во сне подвижное личико ромейки сделалось очень спокойным и строгим. Почему-то она казалась старше своих законных лет.
Беззвучно ухмыляясь, мессир Гисборн осуществил давно задуманную маленькую месть. Вытащил из кошеля и аккуратно пристроил на узорчатой подушке Зоэ четыре тускло блестящие монеты с изображением восседающей на троне фигуры. Закрыл глаза и прикинулся спящим, на всякий случай приготовившись к поспешному бегству в дальний угол комнаты и обороне от разъяренной девицы.
Рыжая сонно заворочалась, наткнулась ладонью на холодную монетку и мгновенно очнулась. Имелась у ромейки такая полезная способность.
– Это что? – она поднесла золотой кружок ближе к глазам. Повертела так и сяк, изучая неожиданную находку. – Одна, две… четыре. Гай, не притворяйся. Я знаю, ты не спишь. Что это такое, я тебя спрашиваю?
– Деньги, – невинным тоном откликнулся ноттингамец. – Четыре номизмы. Доброе утро.
– А почему только четыре? – сдвинула брови Склирена.
– Сама говорила, по здешним ценам ночь без изысков стоит одну номизму, – въедливо напомнил мессир
