верно?
Панеб снова кивнул.
— Он продолжал на меня давить. Писец говорил каждый раз, что могила, которую мы грабим, последняя, — но она никогда не бывала последней. Неф сказал, что царица Тийя защищает нас чарами и волшебством. Но когда погибла Хетефра, все изменилось. Я больше ему не верил. Я начал ненавидеть его за то, что он принес нашей деревне, за то, что мне пришлось сделать. Мы были художниками… Нам не нужны были титулы и богатство. Это он мечтал о них, — не мы.
Тут Семеркет посмотрел на Рами.
— Ты и вправду взял драгоценности своей матери, как сказал оракул Аменхотепа?
Рами нехотя кивнул.
— Зачем?
— Потому что Неферхотеп и Кхепура пришли ко мне за ночь до этого и сказали, что моя мать… Что она — дурная женщина и что все узнают, какая она плохая, потому что вы убедили ее рассказать властям, откуда она получила драгоценности. Я знал, где они спрятаны.
Семеркет вздохнул, снова пожалев о той роли, которую он сыграл в печальной жизни Ханро.
— И где драгоценности сейчас?
Мальчик покачал головой:
— Я не знаю. Я отдал их от… Неферхотепу.
Больше Семеркет ни о чем не спрашивал. По его знаку Квар снова отвел узников в тюрьму меджаев.
Дознаватель остался один на кухнях, чтобы поразмыслить над услышанным.
«Какая ужасная семейная трагедия, — подумал он. — Вообще-то даже две трагедии. Одно- единственное убийство младшей жрицы в пустыне уничтожило семью художников — и еще одну семью, жившую во дворце. В конце концов, семья — это центр всего хорошего и плохого в этом мире».
Перед тем, как покинуть деревню, Семеркет в последний раз пошел к дому Хетефры, чтобы найти тельце кошки Сукис. Он пообещал духу старой госпожи (хотя, на самом деле, пообещал самому себе), что животное будет мумифицировано и положено рядом со старой жрицей в ее гробнице. Но, обыскав дом, чиновник понял, что кошачий трупик исчез. Он нашел ткань, в которую завернул Сукис после того, как кошка умерла, но тела не отыскал.
Озадаченный, Семеркет сел на каменную скамью, теребя ткань в руках. Из ее складок выпал маленький предмет из блестящего серебра и со звоном упал на пол.
То была маленькая фигурка бога. Семеркет уставился на нее. Вещица была такой крошеной, что уместилась у него на ладони, и изображала она мальчика… царевича. Косичка свисала вдоль его виска, губы сложились в озорной улыбке. В картуше у ног подростка было написано единственное имя «Хонс».
Семеркет вспомнил, как племянница ткачихи Иунет говорила ему, что бог луны Хонс был личным покровителем Хетефры, богом, которого она обожала более всех других. Хонс был не только божеством луны, но и божеством времени, а в придачу — покровителем игр. И он казался поразительно похожим на мальчика, которого Семеркет встретил в пустыне во время своего первого появления в Великом Месте.
«Здесь делают кожу бога», — сказал «царевич» чиновнику.
Это было первым указанием на то, как можно раскрыть убийство Хетефры. Именно он указал меджаям на помятый парик жрицы… Именно он вытащил Семеркета из взбесившегося потока.
Дознаватель быстро выбежал из дома Хетефры.
Всю дорогу до Восточных Фив он молчал, и весь вечер в доме брата не сказал ни слова. Семеркет просто то и дело посматривал на маленькую серебряную фигурку, качал головой и дрожал.
— Ты уже подумал, каким может быть твое вознаграждение, Изрекающий Правду?
Верный слову, которое он дал Тоху, Семеркет вернулся в Диамет, чтобы повидаться с фараоном Рамзесом III. Они встретились на дворцовой террасе, выходящей на Нил. Рамзес откинулся на кушетке, грудь и живот его были туго перевязаны. По одну руку фараона стоял наследник престола, по другую — министр Тох.
В этот день сюда не допустили обычную толпу придворных и слуг.
С тех пор, как прошли дожди, в Египте быстро наступила весна. Холмы и утесы вокруг храма Диамет были яркими из-за диких цветов, а поля рядом с рекой были опушены бахромой бледной зелени — пшеница уже пробилась в богатом черноземе. Хотя это был сезон обновления жизни, на террасе храма смерть чувствовала себя, как дома. Повязки властителя пропитались кровью, дышал он с трудом.
— Я подумал о вознаграждении, ваше величество.
— Значит, ты позволишь мне тебя отблагодарить?
— Да, ваше величество.
— Назови награду.
Семеркет сделал вдох и начал.
— Есть три узника из членов семей заговорщиков, которых я умоляю пощадить — жена и ребенок Накхта, управляющего твоим гаремом, и мальчик Рами, сын строителя гробниц Панеба.
— Никогда. — Это слово резануло, как нож.
Дознаватель немедленно ощутил, насколько неизбывен оправданный гнев старика против тех, кто предал его.
— Я никогда их не прощу. Никогда.
Семеркет понурил голову.
— Ваше величество повелели мне назвать, что я хочу, и я назвал.
Воцарилось ужасное молчание.
— Он всегда такой тупоголовый? — спросил, наконец, фараон, искоса посмотрев на министра.
— Я понял, что легче попросить Нил вернуть вспять свой разлив, ваше величество, чем просить такого человека передумать, — вздохнул Тох.
Наследник торопливо шагнул вперед и опустился на колени перед отцом.
— Могу я напомнить отцу, что я жив благодаря вмешательству этого человека? Я бы попросил фараона, по крайней мере, узнать, каковы причины такой просьбы.
— Ну? — прорычал фараон, снова опускаясь на кушетку. — Назови причины.
Семеркет сделал вдох и начал, про себя прося богов дать силу его языку.
— В обмен за признание я пообещал десятнику Панебу спасти его сына.
— Этот Панеб, — медленно проговорил фараон, — не единственный убийца жрицы, по он также десятник у тех, кто обшарил так много гробниц. Странный кандидат для подобной милости.
Чиновник поднял голову.
— Я прошу об этом также в память о матери этого мальчика. Ханро была моим единственным другом среди строителей гробниц. Она погибла от рук заговорщиков, ваше величество, потому что помогла мне.
— Хм-м. А как тогда насчет другой женщины — жены Накхта? Почему ты просишь за нее?
— Мы с ней когда-то были женаты, великий царь.
Фараон фыркнул:
— И она ушла от тебя к предателю? Тогда она виновна в том, что у нее дурной вкус, и не заслуживает ничего, кроме смерти!
— Она хотела иметь детей, великий фараон. А я не мог дать ей ребенка. Это — моя вина.
Семеркет увидел, что глаза фараона начали ожесточаться.
— Я все еще люблю ее больше жизни, ваше величество, — добавил Семеркет. — Хотя она и ушла, чтобы жить в доме другого человека, я не смог перестать ее любить.
Наступила ужасная тишина. Голова Семеркета болела от напряжения, потому что ему пришлось сказать так много слов, и он снова согнулся в почтительном поклоне, прижавшись лбом к холодным плитам пола. Фараон пристально смотрел на него, как орел смотрит на зайца.
— Вот каково мое решение, — проговорил, наконец, властитель.
Ближайший писец немедленно взял стилос и восковую дощечку.
— Найя, жена предателя Накхта, и Рами, сын предателя Панеба, не будут казнены.
