type='note' l:href='#n_64'>[64] Это тоже было здорово. По дороге они встретили множество добрых людей, и Юстасу нравилось смотреть, как Пейшенс очаровывает их со свойственным ей обаянием и изяществом. Ему нравилось, что она так легко располагает к себе незнакомых людей, которые влюбляются в нее с первого взгляда и тут же предлагают им приют, еду, помощь в уходе за лошадьми. А то, как они оба ладили с животными, было просто невероятно. Но сильнее всего его впечатляла закалка Пейшенс: она ни разу не пожаловалась на физические тяготы и долгие часы в пути.
«А это было легче всего», – призналась она мне позже.
Труднее всего было ехать целыми днями и не говорить ни о чем, кроме лошадей. Спали Юстас и Пейшенс раздельно. Ни физического контакта, ни разговоров.
«Физическая усталость и боль никогда не вызывали у меня слезы, – рассказывает Пейшенс. – Но к концу пути я постоянно плакала из-за наших отношений. Они были хуже некуда».
Одним словом, они совершили героическое путешествие, но результат его, увы, напоминал проницательное наблюдение Урсулы Ле Гуин: «Обратная сторона геройства нередко выглядит плачевно – об этом, как никто, знают женщины и слуги».
Пейшенс терпеть не могла, что Юстас постоянно пытается над ней доминировать. «Я всегда была оторвой, – говорит она. – Мужчины меня боялись, потому что я такая сильная. До встречи с ним я была уверенной в себе современной женщиной. Но он постепенно раздавил меня и начисто лишил силы воли. И с Юстасом всегда так: его цели и жизнь просто засасывают тебя, и ты забываешь, кем являешься на самом деле. Рядом с ним я просто исчезла. Часто бывало, что местные репортеры просили разрешения прокатиться с нами, и вот он ехал в повозке с газетчиком, а я тем временем следовала за ними в машине. Он очаровывал каждого из них и болтал целый день без умолку, но когда на следующий день в повозку садилась я и ехала рядом двадцать часов, все эти двадцать часов он молчал. Только отдавал приказы и указывал мне, что делать».
«Разумеется, я отдавал приказы, – даже не пытается возразить Юстас. – Ведь в этой поездке я был главным, потому что только я знал, что делать. У меня был опыт и умение работы с животными и выживания в условиях длительного путешествия. Я спасал ее жизнь, спасал свою жизнь и жизнь наших лошадей две тысячи раз, а она не заметила и полутора тысяч из них. Я так и не дождался от нее уважения за это. С каждым днем она становилась всё более угрюмой и вела себя как ребенок. Она не имела ни малейшего представления о том, каких усилий нам стоило выжить в этих прериях. У нас была цель – установить мировой рекорд скорости. Если я берусь за такое дело, это значит, что я намерен добиться своего с вероятностью сто процентов, и она должна уважать мой опыт, а не обижаться, как дитя малое, на то, что я пытаюсь ей руководить».
Когда я предположила, что, возможно, стоило остановиться на день, просто посидеть на лугу и обсудить их проблемы, он заявил: «Это не входило в мой план. Тогда мы не добились бы цели».
Позднее Пейшенс жаловалась (как и Джадсон после путешествия Беспредельных ездоков), что в пути Юстас вел себя точно так же, как его отец. Она провела достаточно времени с его родителями, чтобы прийти в ужас от того, с каким презрением и как деспотично Юстас-старший обращается с женой. Теперь Пейшенс видела, что Юстас-младший точно так же и с ней обращается. Он тоже был тираном, тоже был перфекционистом и тоже отказывался учитывать чьи-либо потребности, кроме своих собственных. Перед глазами Пейшенс и Джадсона в этих конных путешествиях Юстас предстал не только абсолютно невыносимым, но и жалким. Человека, который в буквальном смысле добирается до края земли, но при этом не может избежать банального повторения ошибок отца, можно только пожалеть.
Но я уверена, что Юстас не повторял ошибок отца, а всего лишь отдавал им дань, в который раз пытаясь доказать, что он чего-то стоит, что он храбр и рассудителен и может чего-то добиться. Все его отважные поступки и невообразимые рекорды имели лишь одну цель – доказать это. Как бы Юстас ни хотел полюбить Пейшенс и Джадсона, он не мог поставить их потребности на первое место, когда на кону стояла – ни много ни мало – возможность наконец привлечь внимание отца. Старая печальная история любви, оставшаяся, увы, неразрешенной, все еще не давала ему покоя. Несмотря на все достижения сына, Юстас- старший так и не сказал ему ни одного доброго слова и ни разу не дал понять, что он его поддерживает. Что еще должен был сделать Юстас-младший, чтобы наконец доказать Юстасу-старшему, что его сын – не жалкий и несчастный идиот и неудачник? Может, установить мировой рекорд скоростного путешествия верхом?
Может, установить
Обвинить Юстаса в том, что он ведет себя в точности как отец, – значит нанести ему смертельную обиду. «Если я когда-нибудь относился к людям так же, как этот человек обращался со мной, – говорит он, – тогда дайте мне пистолет, я суну его в рот и вышибу себе мозги». Безусловно, Юстас куда более самокритичен и менее самоуверен, чем его отец, – и он глубоко переживал, что причинил людям столько страданий (особенно во время этих долгих путешествий). Он знает о своих проблемах, видит повторяющиеся ошибки и пытается их исправить. Но не всегда понимает как. Он достаточно хорошо знает себя, чтобы понять: он «травмирован» (его собственное определение), но вот только не знает, как залечить эту травму. Понимает, что растерялся и по какой-то причине не смог наладить контакт с Пейшенс Харрисон, который дал бы их отношениям шанс развиваться. Возможно, дело было в том, что она была совсем юной, а может, в его беспощадном стремлении к совершенству; может быть, эти две слабости сложились в одну разрушительную комбинацию. Но как бы то ни было, путешествие обернулось катастрофой.
«Наверное, нам следовало больше сосредоточиться на отношениях, а не на конечной цели, – говорит он. – Но мне иногда казалось, что эта цель – единственное, что у нас есть общего. Не знаю, как лучше было бы поступить. Я плохо разбираюсь в таких вещах. Тогда я просто надеялся, что потом всё наладится само собой».
Но «потом» не случилось. Точнее, случилось, но не совсем. Еще год после путешествия они кое-как поддерживали отношения, а потом Пейшенс устроилась тренером хоккейной команды в Буне и постепенно прекратила все контакты с Юстасом и Черепашьим островом. И ни одно из многочисленных пылких писем Юстаса на пятнадцать страниц («Прости, что я не умел выразить себя, свои чувства, цели так, чтобы ты поняла… молю Бога, чтобы наступил тот день, когда ты станешь достаточно сильной и готовой принять глубокие чувства, которые я к тебе испытываю») не смогло ее вернуть.
У Пейшенс кончилось терпение.
Больше всего в этой ситуации Юстаса убивало то, что Пейшенс его не понимала. Не понимала, как сильно он ее любит. Не понимала, что у него много шрамов и эмоциональных ограничений. Не понимала его цели. Не понимала, как ему нужна ее любовь. И сколько любви он готов ей отдать. Как для него важно видеть, что она ему доверяет. Она ничего не понимала.
Именно осознание того, что его никто не ценит, не понимает, не верит в его идеалы, и довело Юстаса до полного эмоционального краха. После того, как всё детство он страдал от нападок отца, говорившего ему, что он ненормальный, никчемный и ни на что не годный, – как мог он теперь иметь что-то общее с человеком (особенно с женщиной, которая якобы в него влюблена), который не верит в него и не доверяет его авторитету? Знакомая ситуация, не так ли? И если женщина, которую он любит, не понимает его – как можно рассчитывать на понимание всех остальных? Где в таком случае ему искать признания и сочувствия? В чьих объятиях? В чьих глазах? С каждой минутой Юстас всё больше убеждался в том, что никто никогда по-настоящему его не поймет и этому страшному одиночеству суждено стать его постоянным спутником. В этом мире он изгнанник с рождения, такая уж у него судьба.
«Я чувствую себя Иши», – говорил он.
История об Иши с детства не давала Юстасу покоя. Иши был калифорнийским индейцем; его народ, столетиями населявший каньоны вокруг Лос-Анджелеса, вел примитивный образ жизни, как в каменном веке. В конце девятнадцатого века народ Иши был истреблен в результате геноцида по мере того, как белый человек продвигался все глубже и глубже в каньоны в поисках золота и пригодных для возделывания земель. К началу столетия антропологи уже не сомневались, что калифорнийских индейцев больше не осталось.
Всё изменилось 29 августа 1911 года. В тот день, когда эпоха железных дорог и телефона была уже в самом разгаре, в долину Оровилля, Калифорния, где жили фермеры, спустился Иши, физически здоровый индеец лет пятидесяти. Он был голый и сжег свои волосы, что являлось символическим жестом траура. С
