Евтихий не знал, как это принять: дерзость или комплимент? Было похоже и на то и на другое.
А Роман Иваныч уже изменил и лицо и тон, прибавил почтительнейше:
— С вашей поддержкой, с вашими советами, преосвященный владыка, я твердо надеюсь устоять. Путь мой прям, и Господь да поможет мне не сойти с него.
— Аминь. Да… Так, так, значит. Будем уповать. Соображения ваши, конечно, ваше личное дело, я и не вхожу. Удивительно, какие соображения могут подвигнуть на столь несвойственный поступок… но умолкаю. Ваше, ваше дело. Я всегда готов, коли понадоблюсь, направить… Брак, значит, не брак?
— Не брак.
— И пусть с юродом целуется?
— Чем больше, тем лучше, — подмигнул Сменцев.
Евтихий захохотал. Ему показалось, что он что-то начинает понимать.
— Да ведь юроду этому от утра до вечера всего и времени. Ой, не промахнись, Роман Иванович.
— Другие будут, — небрежно и нарочито загадочно промолвил Сменцев, пожимая плечами.
Заговорили об «юроде». И тут, казалось, вполне сошлись во взглядах. Издевательское языкоблудие Евтихия достигло крайних пределов; но мнения, догадки, суждения его были умны и проницательны.
Он не щадил теперь уже никого; внимательно, с удовольствием слушал Роман Иванович, прощая собеседнику все цветы его красноречия.
«Не глупая бестия, — думал Сменцев. — Яростен только, ярость оглупит — и провалится владычка».
Евтихий, в миру Евгений, барин по происхождению, не лишен был и образованности. Любил упоминать о старой дружбе с одним очень известным русским философом, умершим.
— Впрочем, — прибавлял он всегда, — был сей мой друг и блудник и пьяница.
Слушал Роман Иванович, — и на мгновение позавидовал преосвященному: так определенны были его вожделения. Не добьется он ничего — ярость оглупит; а добиться бы можно. Цель несоблазнительная? Нет, отчего же. Если он, Роман Иванович, а не яростный и слеповатый, мелко-честолюбивый владыка, пойдет в эту сторону, решит свернуть определенно, — сама цель преобразится, вырастет.
Задумался. «Замечтался!» — насмешливо прикрикнул он на себя в душе, опоминаясь. Грубо-едкую, сочувственную реплику подал Евтихию на какое-то его последнее определение петербургских «блаженных» салонов — и встал.
Было уже поздно. Евтихий тоже поднялся. Злое оживление его не упало, но перешло просто в злость; вспомнил, что Роман женится и в сущности ничего ему так и не сказал, — для чего, почему. За советом пришел! Как же! На ниточку не открылся.
Роман Иванович заметил мгновенную тень на архиерейском лице и понял ее. Поспешил отвлечь мысли владыки в другую сторону.
— А еще просьба покорнейшая к вам: не примете ли одного жаждущего ваших наставлений? Иеромонах Варсис, академик. Он здесь опять. Очень просил меня замолвить словечко.
— Варсис? — недоуменно поднял брови преосвященный. — Какой такой Варсис?
И вдруг захохотал:
— Э, да как же! Братушка. Чернявый, бойкий. Помню, помню. Дрянь, сластена, прихвостень. К епископу Николаю все подъезжал. Откуда еще взялся теперь?
— Он парень неглупый, — уклончиво ответил Роман Иванович. — Вы его, владыка, недолюбливали, он знал это и вас боялся. А очень слушал. И постригся-то рано так не без… не умею выразиться… не без косвенного вашего влияния, что ли.
— Дружите с ним?
Опять уклончиво пожал Сменцев плечами.
— Несколько. Он сообразительный. Ну-с, приехал сюда с лета, какую-то работу писать… Об аскезе в древнем христианстве, кажется… Братушки-то надоели ему…
— Понятное дело. Ведь это, я вам скажу…
Роман Иванович улыбнулся выразительному жесту владыки и настойчиво повторил:
— Так если вы позволите ему как-нибудь…
— Пускай приходит, приму, погляжу, — снисходительно разрешил владыка. — Помнится, что блудник был, — погляжу.
— Я и графине думал его представить. Интересуется он.
Владыка выпятил губы.
— Что ж? Да пришлите его ко мне пока. Там посмотрим.
Этим Роман Иванович остался доволен. Уже видел, что хитрый монах заинтересовался Варсисом, главное — дружбой их. Послать скорее Варсиску. Пусть прибеднится, поползает. Да уж он сумеет, как надо. А если Варсиска через Евтихия попадет в салон графини, а не через него, Романа Ивановича, будет гораздо лучше. Несравнимо лучше.
— Нынче у Лаврентия он был, — усмехнувшись, сказал Сменцев.
Владыка совсем оживился.
— Ага. Ну, что ж сказал? Да он и с юродом, пожалуй, знаком? Ездил на поклон? Успел?
— И не думал. А про Лаврентия, знаете, владыка, что сказал? Я, говорит, сам, будь я поглупее, этаким же Лаврентием мог бы стать, коль не почище, и так же, по-мужицки, по- дурацки, буйную голову бы сложил, как он в скорости сложит.
— Ишь ты, ишь ты! — довольно засмеялся преосвященный. — Да он у вас и во пророцех ходит. По-мужицки, по-дурацки! Именно по-дурацки. И сложит. Еще скорее друга своего, юрода, сложит. Именно. Присылайте братушку, Роман Иванович. А коли дьявол в нем блудный — повыколотим.
Расстались очень благодушно. С лобызаниями; и чуть не до самой передней проводил гостя пышный иерарх, шелестя шелком лиловой своей рясы.
Глава двадцать четвертая
«OUI»
Катерина Павловна Хованская, «тетя Катя со Стройки», сидела у Литты в классной и рыдала.
Уже с полчаса рыдала. Литта и каплями ее поила, и всячески уговаривала, наконец бросила: пусть выплачется.
Приехала даже не к Литте, — но графиня ее не приняла: занята, у нее княгиня Александра Андреевна и не велено принимать никого.
С ужасом думала Литта, что было бы, если б Катя у графини так же нелепо ревела. Все бы испортила. Но теперь-то все-таки что предпринять? Толку, главное, не добиться.
— Катя, да какие бумажки нашли? Ты их раньше видела? Откуда они у него? Брось плакать, ну ради Бога. Ведь это хуже.
