поистине огромной властью и влиянием. Великий Хью Дрискил, который позаботился о том, чтобы дочь его убрали, который предал старого своего друга и – ради справедливости, следовало отметить и это – спас жизнь Папы с весьма сомнительной репутацией. Хью Дрискил, покрывавший свою жену-убийцу, позаботившийся о том, чтобы жертва не нашла последнего своего успокоения в освященной земле. Хью Дрискил, связавший свою жизнь с римской католической Церковью, решивший, что ему видней, что только он знает, как лучше. И вот он пролил реки крови, и все ради того, чтобы эта Церковь – в его понимании, разумеется, – как можно дольше держалась на плаву. Он презирал своего сына и сидел теперь в луже собственной крови, с израненными осколками стекла ладонями, и исповедовался своему ненавистному сыну, который ненавидел его в эти минуты с такой силой, что уже подумывал, хватит ли у него духу взять железную кочергу и забить это создание до смерти...
– Инделикато сказал, что Вэл слишком много знает, – говорил он тихо и то поглядывал на израненные руки, то на меня, словно ища объяснения, что же произошло. И лицо у него было испачкано кровью. Вообще он вдруг напомнил мне индейца, ступившего на тропу войны, хоть я и понимал, что никакого боя он уже дать не может. Не получится, сколько бы ни старался.
– Инделикато, – пробормотал я.
Из груди кардинала торчала рукоятка кинжала, золотая, такой изящной работы. В камине горели и потрескивали дрова, а перед глазами вновь промелькнула эта сцена. Отец весь вспотел. Но, видно, не замечал этого. Наверное, нелегкое это занятие, исповедоваться. Тем более что он пытался найти себе оправдание.
– Я да Инделикато, вот и все, что осталось от прежних дней. Ну и, конечно, Д'Амбрицци. Но он не обладал здравомыслием... не понимал Церкви. Считал, что она должна плясать под его дудку... Мы-то с Манфреди знали о Церкви все, знали, какой она была и что представляет собой сейчас... Природа ее неизменна, мы служим ей, но она вовсе не обязана служить нам. Д'Амбрицци никогда этого не понимал. И заразил этим духом отрицания Вэл... Инделикато сказал мне, что Вэл собирается низвергнуть Церковь в том ее виде, какой мы знаем. Она, Д'Амбрицци и Каллистий, который был ставленником Д'Амбрицци. Но тут за Церковь вступился Господь, позаботился о Каллистии. А мы продолжили борьбу, мы должны были подготовиться к уходу Каллистия.
Он продолжал в том же духе, а я смотрел то на него, на скользкое от крови и пота лицо, то на язычки пламени в камине, слышал вой ветра да сыпавшегося с небес снега. Потом взглянул на елку. Прямо детская мечта, а не дерево, сияет огнями и игрушками, круглая, совершенной формы, полна чудес.
– Она узнала обо всем этом, реконструировала события, свела концы с концами. Задача практически невыполнимая, но ты же знаешь Вэл, всю жизнь только и занималась тем, что выкапывала всякую грязь из...
– Не надо мне говорить, какой была Вэл, – перебил его я.
– Убийства... Во время войны, и теперь тоже, она все поняла, вычислила, что Д'Амбрицци – это Саймон, Инделикато – Коллекционер, догадалась, что я Архигерцог, человек, спасший Папу от покушения, вот только смотрела на это иначе, к сожалению. Церковь пережила немало гонений и покушений, мы с Инделикато пытались найти какой-то иной выход из создавшейся ситуации, но доказательства, собранные Вэл, нет, это было уж слишком... Особенно в век бурного развития средств массовой информации, в век телевидения и всех этих журналистских расследований. Ты должен понять, Бен, впервые в истории нашелся человек, который мог реально разрушить Церковь, выставить ее на поругание и позор на телеэкранах всего мира. Только известная на весь мир монахиня, которую считали образцом добродетели, ценили за ум, образованность, воспевали на каждом шагу за остроумие, всю эту ее писанину и благотворительную деятельность, могла совершить это.
Вдумайся. На телевидении твою сестру просто обожали. Ей удалось убедить людей, что история повторилась, ретивые журналисты приготовились копать и могли прорыть туннель до самого Китая, короче, все грозило рухнуть, неужели не понимаешь? Папа умирает, и тут всплывают все эти истории об убийствах Иоанна XXIII и Иоанна Павла I. И на сей раз покойникам не отделаться, их выкопают вместе со всей грязью, и еще все эти махинации в Банке Ватикана, самоубийства, убийства, мошенничество. Все это снова вытащили на свет божий, только на этот раз сестра Вэл оказалась рядом и подливала масла в огонь, и вся ситуация на глазах выходила из-под контроля... – Он стер пот с лица и царапнул лоб осколком, застрявшим в ладони. Был в том некий символизм, кровь на лбу, терновый венец, мученик или фанатик, страдающий за свою веру и Церковь. – Это был триумф антихриста, конец римской католической Церкви... и виной всему стала моя дочь, Бен. Никого в жизни я не любил так, как ее... Я сказал ей все это, но остановить не мог, она стояла на своем, не понимаю, как она узнала, что я и есть Архигерцог, но у нее был маленький старый снимок, она стащила его из кабинета Рихтера. И сказала: «Я знаю, что ты Архигерцог... всегда им был, старый агент УСС, герой войны, вечный слуга Церкви...» – Я слушал отца, но слышал голос Вэл. Она была настоящим борцом, мужественным и непреклонным, готовым наносить все новые удары, от которых дух выходил вон. В ней, несомненно, жил инстинкт убийцы, он был заложен в генах, и я слышал, как она говорила, готовясь к смертельной схватке: «А ты, дорогой папочка, и сделал этот снимок, ведь так? И именно ты предал старого своего друга Д'Амбрицци этому слизняку Инделикато». – Она посмела назвать Манфреди Инделикато слизняком, Бен! Что происходит? Чтоб монахиня посмела сказать такое, что это означает?
– Это означает, что Инделикато и был слизняком. Она права. – Мне показалось, я даже улыбнулся. Вэл было бы приятно слышать это, уверен. – Она еще слишком слабо выразилась.
– Она не понимала, что люди, подобные Инделикато и Пию, я ведь знал этого человека, Бен, они понимали, что есть добро, а что зло, они заботились о Церкви, не думали о сиюминутной нравственной выгоде, не выставляли себя... Господи, да что там говорить, Бен, ведь Д'Амбрицци покушался на самого Папу! Его надо было остановить. И я, будучи его близким другом... я мог просто убить его! Надо было убить. Но я не смог, я слишком любил его, а потому и предал!... А она, видите ли, заявляет, что зря я спасал Пия! Она просто обезумела, Бен, вот что, и сеяла вокруг себя безумие. Она презрела все свои обеты! Она стала подстилкой Локхарта! Она собиралась разрушить все, неужели ты этого не понимаешь? Нет, ни черта ты не понял из того, что я тут говорил... Я сделал то, что должен был сделать. Днем выехал из дома, Хорстман ждал меня на дороге в Принстон. Мой отъезд служил ему сигналом... – Отец заплакал. – Это был самый страшный момент в моей жизни. Это и есть сердце тьмы, Бен, и ты не знаешь, не понимаешь, что это такое...
– Да, отец, тебе пришлось нелегко. Ты прошел через настоящий ад. – В глазах помутилось, мне хотелось убить его сейчас же, сию минуту...
– Я и есть в аду! Господи, неужели не видишь? Я в аду, и мне из него уже никогда не выбраться...
– А люди говорят, что нет на свете справедливости, – заметил я. – Так, давай разберемся... ты дал Инделикато или Хорстману сигнал убить собственную дочь. Мне плевать, когда и как... но в чем ее преступление? Разве Вэл кого-нибудь убила? Разве на дороге или там, в часовне, осталось чье-то другое тело, а не ее? Она была монахиней, она любила свою Церковь, она верила в изначальное ее добро и правоту. Она хотела избавить Церковь от зла и не была при этом фанатичкой или сумасшедшей. У нее были доказательства, что Церковью правят безумцы. Между Вэл и тобой существует огромная разница. Ты не
