– ВАС благословлять я не могу, – сурово ответствовал Ученый Пимен. – Ты ведёшь в столицу росейскую ляхов и католических попов.
– Политика, честной отец, политика, – смиренно возвёл очи к потолку, Григорий и перекрестился. – Тут уж ничего не поделаешь. Любишь кататься – люби и панночек возить. Однако я родного края не предам. Видишь, к тебе тайно за советом прискакал. Разреши присесть?
– Садись, в ногах правды нет.
– Малец не помешает? – спросил Григорий, присаживаясь на скамью рядом с Женей.
– Сей отрок блаженный, его вещие сны посещают. Спроси, вдруг ему что-либо пригрезилось и про тебя!
– Ежели ты, отрок, ясновидец, – начал Григорий, пристально вглядываясь в Женю, – то открой мне тайну будущего. Я за наградой не постою – подарю хоромы боярские, назначу думным дьяком.
– Не надобно мне ни чинов, ни денег! – гордо заявил Женя.
– Говорю тебе, он блаженный, – вставил своё слово старец. – Не искушай невинную душу младенца!
– Быть тебе царем, – сказал Женя. Григорий приосанился и кинул надменный взгляд в сторону Ученого Пимена.
– Но, насколько я помню… то есть, как мне привиделось в вещем сне… – быстро поправился мальчик, – через несколько лет Москва восстанет против тебя, и будешь ты убит, и тело твоё сожгут, а пеплом зарядят пушку и выстрелят в сторону Литвы.
– Не врешь, отрок? – хищно ощерил зубы Григорий. – Ежели ты Шуйским подослан, голову оторву!
– Опомнись, Григорий! – возмутился Ученый Пимен. – Мальчишка мне рассказал о смерти Бориса ещё до твоего прихода. Значит, он истинно блаженный, ясновидец. Зачем полчища ляхов на Москву ведёшь? Зачем веру католическую принял? Сокройся в монастырь.
– Молчи, старик! – воскликнул Григорий и, вскочив с лавки, распахнул сутану. Сверкнула латинская кираса. – Ужель теперь, когда близка корона, что голову мою украсит, голову презренного сына Отрепьевых, я отступлю и променяю царство на жалкую церковную похлёбку!
– Смиряй себя молитвой и постом.
– Как бы не так, – огрызнулся Григорий, – хватит! Наконец-то дорвался до заморских яств…
– Григорий, – стараясь сохранить спокойный тон, сказал Женя, – по-моему, лучше быть живым монахом, чем мёртвым царем. Мои вещие сны сбудутся, честное пионе… честное слово!
Григорий смерил мальчика насмешливым взглядом, полез в карман сутаны и достал свиток.
– Щенок, что ты смыслишь! Вот моя невеста! – Григорий развернул свиток, и Женя увидел портрет молодой женщины. – Ирина Мнишек! Она станет моей, когда я вступлю на престол. Ради этого я готов на всё!
«Опять эти женщины! – с горечью подумал Женя. – И почему взрослые, серьезные мужчины сходят из-за них с ума? И кстати, ту-то вроде звали Марина, а не Ирина…»
– Признайся, отрок, – подмигнул мальчику Отрепьев, – ты был бы счастлив, познакомиться с такой красоткой? Ежели пожелаешь, я отведу тебя в свой лагерь…
– Нет! – твёрдо и убежденно ответил Женя. Он был абсолютно искренен, ибо Ирина Мнишек очень напоминала ему школьную учительницу Ирину Алексеевну.
– Ты мал и неразумен, – процедил сквозь зубы Григорий, аккуратно свёртывая портрет и засовывая его в потайной карман. – Ладно, братия, спасибо на добром слове, против судьбы не пойду. Двум смертям не бывать… Ну, а от одной не убежишь, как ни крути… До скорого свидания!
Григорий опустил капюшон, закутался в сутану и выскочил за дверь. Старец перекрестился и прошептал какую-то молитву, потом устало проговорил:
– Неисповедимы пути господни.
– Исповедимы, исповедимы! – рассерженно возразил Женя. – Всё могло бы быть по- другому, если бы они слушались моих советов. Но они упрямы как ослы…
Мальчик осекся, заметив пристальный, внимательный взгляд Ученого Пимена.
– Царь Борис, – вкрадчиво сказал игумен, – заслужил наказание господне. По его приказу царевича Димитрия, невинного мальчика, убили…
«И мальчики кровавые в глазах…» – вспомнил Женя строчку из пушкинского «Бориса Годунова».
– Но ты, отрок, умён не по летам, – продолжал старец. – Явно не от мира сего. Кем ты послан? Ужель сам господь…
Доказывать игумену прописную истину, что бога нет, было бессмысленно. Раскрывать тайну тележки тоже вроде бы ни к чему. И Женя попытался прибегнуть к помощи Пушкина:
– При чём тут господь? Мне многое известно потому, что я смотрел по телевизору «Бориса Годунова». Поэт Александр Сергеевич Пушкин отобразил ваше время в своей драме. Её переложили на музыку, получилась опера. Там все поют.
– Летописец Пушкин написал про Бориску? – изумился Ученый Пимен. – Значит, нашел он мой труд, усердный, безымянный? И пыль веков от хартий отряхнул?
– Отряхнул, отряхнул, – успокоил Женя Пимена.
– Слава всевышнему! – истово перекрестился старец. – Внял он моим молитвам! Постой, а что такое «телевизор»?
– Это ящик такой, на полупроводниках…
– На полуправедниках? И царь Борис тоже поёт?
– Да там все поют! И царь поёт, и Григорий, а у вас там целая ария.
– Богохульство, – покачал головой Пимен. – А патриарх?
– Наверно, тоже поёт. В опере все должны петь.
Старец поник, размышляя о чём-то, помолчал с минуту и прошептал:
– И святого владыку не пожалели! Видно, пришли наши последние дни! – Потом, оживившись, спросил: – Ну, а что летописец Пушкин пишет о наших последних днях? Чем кончается сказание?
– Что-то не припомню, – замялся Женя. – Последнее действие оперы я не досмотрел.
– Но раз есть летопись, – возвысил голос Пимен, – её надобно прочесть! Или ты, окаянный баламут, не читал «Бориса Годунова»?
– Мы его ещё не проходили, – честно признался Женя.
Старец побледнел, глаза его загорелись гневом:
– Братия, ко мне! Тут лентяй, невежда! Высечь и наказать его примерно!
О, если бы не тележка, что бы они сделали с Женей! Проклятое средневековье! Монахи эти прямо фанатики какие-то!
Хорошо, что она находилась в соседней келье. Женя, словно предчувствуя, чем всё это кончится, притащил её с собой из деревни. Да, без тележки ему бы не выбраться из монастыря! Заточили бы, как пить дать! На века! На всю жизнь! На всё оставшееся время каникул! И почему, почему раньше разрешали… гм… физически наказывать детей? Темнота. Невежество. Мрак. Ещё его упрекают в неучёности! Подумаешь, не читал «Бориса Годунова»… Хотя, конечно, стыдно немножко… Но сами-то хороши! Ничего себе методы! Нет уж, хватит с него Истории! Какое счастье всё-таки жить в двадцатом веке!
Вскочив на тележку, он помчался сломя голову, сам не ведая куда. Но, видимо, всё
