Артур Артузов

гербом, под номером 00166 за подписью председателя Военной коллегии армвоен–юриста Ульриха от руки составлено следующее предписание:

«Коменданту военной коллегии Верховного Суда Союза ССР т. Игнатьеву

Предлагаю немедленно привести в исполнение приговор Военной коллегии Верховного Суда Союза ССР о расстреле в отношении:

1) Горб Михаила Савельевича

2) Гордона Бориса Моисеевича

3) Карина Федора Яковлевича (он же Крутянский Тодрес Яковлевич)

4) Кононовича Владимира Марковича

5) Лоева Якова Борисовича

6) Штейнбрюк Отто Оттовича

7) Артузова Артура Христиановича Всего в отношении семи осужденных». Подпись, круглая печать с гербом.

Предписание написано чернилами. Против каждой фамилии две галочки карандашом. Их проставил уже исполнитель в подвале Варсонофьевского. Первую галочку – когда принял обреченного, вторую – после того как выстрелил ему в затылок…

«Немедленно» и означало немедленно, то есть того же 21 августа^{142}. Ссылка на приговор Военной коллегии – фальсификация, она нужна не Ульриху, а коменданту Военной коллегии капитану Игнатьеву – без такой официальной бумаги на бланке он не имел права передавать числившихся за коллегией осужденных исполнителям.

В тот день в Москве было расстреляно тридцать восемь человек! В их числе, как установил автор, кроме семерых названных, были старый агент ИНО Виктор Илинич и бывший комендант Московского Кремля Рудольф Петерсон.

Об этом свидетельствует следующий документ. (Написан чернилами от руки.)

«АКТ

Тридцать восемь (38) трупов нами приняты и преданы кремации.

Комендант Н.К.В.Д.

п. нач. отд–ния первого отдела Г.У.Г.Б.

Акт о кремировании расстрелянных «врагов народа» – в том числе и Артузова

Подписи сделаны простым карандашом. Подобных актов в Центральном архиве ФСБ РФ за подписями Василия Михайловича Блохина и кого–либо из сотрудников первого отдела ГУГБ многие сотни, а то и больше.

Арест Артузова явился страшным ударом для его родных и близких. Тут надо вникнуть в психологию нормального советского человека той эпохи. В конце 1936–го – первой половине 1937 года почти никто не понимал по–настоящему, что происходит в стране. Подавляющее большинство даже образованных людей простодушно верили, что арестовывают действительно врагов народа, изменников, шпионов, диверсантов, террористов. (Трагическая гибель Кирова сыграла в рождении этой слепой веры огромную роль.) Честному же человеку опасаться нечего. «Нет дыма без огня», коли арестовали, значит, есть за что.

Никто всерьез не верил, что такое может случиться с ним, его отцом, ее мужем, их сыном. Когда такое происходило, полагали, что случилась ошибка, что там, в НКВД, скоро разберутся, невиновного отпустят. Что сталинский нарком «быстроглазый Ежов» для того и поставлен на этот пост вождем, чтобы покарать настоящих врагов народа, наказать тех, кто посадил ни за что.

Так, видимо, полагала и жена Артузова Инна Михайловна.

В следственном деле сохранился рвущий сердце человеческий документ – дневник, который в виде писем мужу вела Инна Михайловна, пока не пришли и за ней самой. С наивной хитростью она вставляла в эти неотправленные письма строки, явно рассчитанные на то, что их прочтут те, в чьи руки эти письма непременно попадут. Чужие руки…

«от 23 мая.

Мой любимый, ненаглядный Артуринька!

Сегодня 10 дней (подумай, целых 10 дней), как случилось это несчастье, как наступила для меня сплошная ночь, беспросветная, ни солнышка, ни яркой зелени я не замечаю, и только когда идет дождь, как–то чуточку легче становится. Мой милый, все мои мысли с тобой! И только одно желание, чтобы ты был здоров, чтобы мужественно вынес все. Ведь я не верю, что они не разберутся. Возьму фотографию Ежова, смотрю на его такие прозрачные, чистые глаза и удивляюсь до бесконечности. Ну как он мог поверить, что ты мог что–нибудь плохое сделать? Ему бы надо было беречь тебя, ведь ты самое идеальное существо, лучший партиец, самый чистый, с кристальной душой человек, не сказавший за всю свою жизнь ни слова неправды. Видно, враг силен, если сумел тебя, такого идеального, так оскорбить…

…что же делать, когда вся вера потеряна. Уж если беднягу Гришу взяли и, честное слово, ни за что, то ожидать можно всего. Ну Гриша маленький, незаметный человечек (речь идет о Г.С. Тылисе. – Т. Г.), а ты–то?.. Я возьму фотографию Николая Ивановича, хорошее у него такое лицо^{143}, какое–то особенное, и, главное, глаза, даже на фотографии такие правдивые…

Пока что я все же сняла его фотокарточку со стены, то есть, вернее, то сниму, то вновь повешу и не знаю – любить мне его или нет, так, как Дзержинского я любила, я, вероятно, не смогу его любить, хотя если вспомнить, что он для меня сделал, то просто ужасно хочется его благодарить, ведь до сих пор у меня идет процесс в позвоночнике почти безболезненно, т. е. в сравнении с прошлым годом, и все это, сделал Николай Иванович (имеется в виду разрешение, которое дал Ежов на поездку Артузовой во Францию на лечение. – Т. Г.), а другой стороны, так поступить с тобой? Я все же часто разговариваю с его карточкой, беру ее и говорю: «Ну что ты сделал? Зачем же ты так поступил с лучшим из лучших? Скоро ли ты все разберешь и накажешь тех, кто это действительно заслужил?» (Скорее всего – это то, что люди театра называют «театральным шепотом», наивный расчет на то, что вдруг это письмо к Артузову прочтет Ежов и растрогается. – Т. Г.) …Я все время сижу дома, так как друзей сразу как–то не стало и ходить мне некуда, кроме Макса (Бенедиктова, его арестуют на следующий день, 24 мая. – Т. Г.), утром хожу на Кузнецкий, 24, ежедневно. (Этот адрес хорошо знали родственники всех арестованных – в этом доме находилась приемная НКВД. В специальном помещении со двора, где с утра выстраивалась огромная очередь, в окошечко давали справки об арестованных – не всем, принимали передачи и денежные переводы – тоже не от всех. Приемная ФСБ и ныне находится в этом старом московском доме. – Т. Г.) Каждый раз, когда возвращаюсь, то бегу бегом, так как мне всегда кажется, что ты уже вернулся. И каждый раз наступает разочарование… а что самое тяжелое, так это ночь, я так напугана этими ночными приходами, что от малейшего шороха мне кажется, что и за мной придут, тогда я удивляюсь, зачем же я им нужна, я еще в жизни своей не сделала поступка, за который могла бы покраснеть, но тут же вспоминаю Гришу, тебя. Разве вы оба в чем–нибудь виноваты? (За ней придут через пять дней, 28 мая. – Т. Г.)».

«25 мая. Артурик! Сегодня, проходя мимо Внутренней тюрьмы и увидя кусочек крыши, той, под которой ты находишься (Инна Михайловна не знала, что Артур Христианович содержался в Лефортовской. – Т. Г.), мне стало так нехорошо, просто ужас, к горлу поднялась какая–то сладость и дурно, и дурно стало. Милый, хотелось крикнуть, что я тут, что люблю тебя нежно, что волнуюсь за твое сердечко, за твое здоровье, и хоть бы увидеть тебя! Опять не приняли деньги. (Это уже подлость Дейча –