— Пойдём к управляющему! Как вы смеете тащить меня!
Все пошли толпой вслед за арестованными.
Подрядчица возвратилась первая. Лицо у неё раздулось и перекосилось. Резалки встретили её в казарме молчаливыми переглядками. Она скрылась в своей комнате и вскоре вышла, чисто одетая и с перевязанным лицом. В глазу её ещё кипело бешенство.
— Ага, достукались, мокрохвостки! Теперь-то я вас прищемлю. А смутьянки в тюрьме насидятся.
Больная Оксана вскочила с нар и, вся в жару, кинулась к подрядчице с ножом наотмашь.
— Ах, ты ещё издеваешься над нами, гадюка!.. Не жить тебе больше!..
Подрядчица бросилась к двери, а Галя и несколько резалок схватили Оксану и поволокли назад, к нарам.
Гришу с Прасковеей держали до ночи, но и их отпустили.
Поздно вечером пришёл в казарму Веников и сообщил, что управляющий посылал нарочного в Ракушу с телеграммой хозяину, а хозяин в ответ приказал отменить штрафы и вычеты. До поздней ночи в казарме плясали и пели песни. А через два дня арестовали Гришу и больную Оксану. Харитон с Анфисой опять бесследно скрылись. Говорили, что они уехали в Гурьев. На других промыслах работать начали в тот же день.
XL
Зима стояла яркая, солнечная, со жгучими морозами, с ледяным небом и ослепительными снегами в песках. Лиловые холмы издали казались мягкими, бархатными, с синими оттенями. Море замёрзло только в январе и засверкало зеркальным льдом от самого промысла. Плот на берегу был занесён снегом, и над сугробами торчали только верхушки чёрных столбов, а на столбах белым омётом лежал снег, свешиваясь пухлыми мохрами по краям. Выше плота в несколько рядов лежали вверх дном лодки, засыпанные снегом, похожие на застывшие волны. Далёкая баржа с сугробами снега на палубе казалась уже не баржей, а старым, свалившимся набок сараем.
Низкое мохнатое солнце разливалось по льду сверкающей полосой до самого горизонта. Ребятишки гурьбой катались на чунках и на самодельных коньках.
Однажды я, утопая по пояс в снегу, с большим трудом пробрался в Гаврюшкину пещеру и нашёл там в печурке его книжки, перевязанные ремнём. Под ремнём торчала сложенная вчетверо бумажка. Я развернул её, и у меня забилось сердце. Эту записку он положил для меня.
«Любезный Федяшка, я с папашей ухожу пешком в Ракушу, а там мы на шкуне или на паруснике побежим в Астрахань. Папаша всё время весёлый. С ним я пойду на край света. Мамаша злая, уехала к дедушке-кащею, и наплевать. Я всё-таки отбрыкался от неё. Эти книжки оставляю тебе на память. В школу поступать не думай: там враги. Учитель любит ставить на колени, поп бьёт ладонью или линейкой по затылку, а мальчишки — все сыновья богатых торговцев скотом да рыбой. Они тебе житья не дадут. Одно плохо, что мы с тобой им не отомстили.
Эти книжки я хранил, как дорогой клад. Целыми днями я корпел над ними и до одурения ломал голову над задачниками, но с наслаждением читал и перечитывал «Детский мир» Ушинского. К столу, ковыляя и балансируя ручонками, подбиралась Феклушка, словно училась ходить, садилась рядом со мною и обнимала меня. Она слушала моё чтение, замирая от восторга.
— Гоже-то как с тобой! Всё-то небывалошное говоришь… А я страсть люблю небывалошное.
А по вечерам резалки лепились вокруг стола и наперебой вспоминали недавние события. И каждый раз они рассказывали новые подробности. Я видел, что им было приятно переживать всё сызнова. Каждая нетерпеливо и возбуждённо перебивала подругу:
— А помнишь, как управляющий с перепугу шапку потерял?
— А подрядчица-то на тачке, как свинья, визжала…
— Нет, а вы вспомните, как полицейский стегал её арапником. Нас стращала, а сама первая отведала горячих.
И грустно вздыхали:
— Оксана-то милая… Говорят, заграбастали её за то, что с ножом два раза на подрядчицу налетала.
— Да ведь она в жару была, девки, без памяти. И больную не пожалели.
— Кто это жалеть-то её стал бы? Полицейские? Им абы схватить да заушить. А когда мы пошли выручать её, что с нами сделали? С арапниками на нас… и разогнали…
Мать со слезами и болью в голосе спрашивала:
— А Гришу-то за что? Ведь светлее его и человека нет. За какую провинность страдает?
Прасковея после пережитых событий стала неразговорчивой и жёсткой. Она косилась на мать и недружелюбно ворчала:
— Не светил бы — не страдал бы. Светит огонь, а от огня пожар бывает. Вот и приняли его за поджигателя. И меня уволокут… так же вот, как нашу Оксану.
Улита молитвенно мяукала:
— Прости её, господи, грешницу. Как это можно, с ножом на человека!..
— Это Василиса-то человек? — окрысилась Галя. — Эх ты, овца!
— Вот за злобу да непокорность господь и наказует.
Но Улиту никто уже не мог слушать без смеха, словно она и голосом и словами изображала потешную дурку. Фыркали от смеха и сейчас. Но Прасковея с брезгливым сожалением взглянула на неё и угрюмо съязвила:
— У Улиты молитвы на всех хватит. Вот пойдёт к попу на исповедь и за меня первую заступницей будет — предаст ему на милость мою грешную душеньку.
Галя со жгучей злобой пригрозила:
— А за такую её услугу я из неё всю душу выдавлю.
Тётя Мотя с засученными рукавами заслонила собою Улиту и строптиво упрекнула женщин:
— Улиту не обижайте, девчата: она всех жалеет и любит и никому зла не делает, всем лёгкости хочет.
Прасковея бросила на тётю Мотю досадливый взгляд.
— Праведницы-то, Матрёша, всегда от чистой души помогают попам грешные души спасать. Молятся за них богу, а толкают к чорту.
Во время вечерних разговоров я узнал, что из заработанных денег на руки всем выдали только по трёшнице за месяц работы, а остальную часть оплатили квитками в хозяйскую лавку. Василиса как ни в чём не бывало расхаживала по плоту, но уже не придиралась к резалкам. Чаще всего она ехидно ухмылялась и язвила, поглядывая на Веникова, попрежнему спокойного и невозмутимо благодушного.
— Эй ты… снуляк! Праведный судья! Доколь будешь глаза мне мозолить? Ведь я уж знаю, что тебя управляющий пинком угостил.
