в вашем доме… зачем вам это нужно?
– Вы не поверили мне? – Макаров покачал головой. – Я ведь сказал: совесть не даст мне жить спокойно, изведет. И еще… Если вы сумеете укрыться как следует, через некоторое время я, возможно, вообще сниму с вас обвинение… Если убийца не вы, значит, тот негодяй ходит на свободе, жирует и смеется над нами! Надо мной! Эта мысль уже мучает меня, изводит. Я возобновлю следствие, пусть даже и негласно, найду того, кто убил Савичеву! Тогда и вы сможете жить спокойно, открыто.
Наступила долгая пауза. Вдруг Юлик сказал решительно, почти весело:
– Давайте ножовку!
Быстро взял инструмент и спрятал его под подушку.
– Рассказывайте, как я найду ваш дом?
– Молодец! С таким настроением у тебя все получится! – Макаров незаметно перешел на «ты», и Юлик воспринял это как должное. – Ты ведь с нашим городом немного знаком? Отсюда, от этого здания, видна Никольская церковь…
– Знаю!
– Обойди ее слева, сразу начнется широкая улица – каштановая аллея. Третий дом, тоже по левой руке, будет мой. Узнаешь его по воротам: каменные беленые столбики и решетка с вот такими коваными вензелями…
Макаров достал карандаш и листок бумаги, быстро набросал рисунок.
– Запомнил?
И когда Юлик кивнул, смял листочек и сунул себе в карман.
– Ворота я оставлю незапертыми, двери в дом – тоже. Слуги у нас приходящие, не ночуют.
– А… ваша жена?
– Моя жена – моя единомышленница. – Голос у Макарова потеплел, уголки губ тронула легкая улыбка. – Ведь именно она заставила меня по-настоящему усомниться в вашей виновности. И поддержала мой план. От нее у меня секретов нет.
– Если так, что ж… я вам очень благодарен. Дай бог, чтобы все получилось!
– Получится! Давай прикинем по времени… Значит, в час ночи Зыкин поест и минут через пятнадцать-двадцать заснет. Подожди немного, чтобы заснул покрепче, проверь – постучи в дверь. Когда убедишься, что все спокойно, начинай пилить. За час, думаю, управишься. И сразу – ко мне! Не торопись, пробирайся осторожно. Я со своей стороны постараюсь, чтобы в это время на этих улицах не было городовых. А горожане у нас по ночам не гуляют – провинция… Вот и получается, что ты будешь у меня часа в три или около того.
– Если все сложится удачно!
– Да, – кивнул Макаров, – конечно. Но я почему-то уверен в тебе.
Они еще немного поговорили, обсуждая детали. Потом Макаров встал, направился к двери и, прежде чем выйти, тихо сказал:
– До встречи!
– Спасибо вам… Анатолий Викторович! – голос у Юлика дрогнул.
Дверь за исправником закрылась, но молодой человек еще долго стоял неподвижно. Слишком уж стремительно все изменилось. Он был в смятении: сам не понимал – радостно ему или тревожно…
Макаров вышел, и Зыкин тут же старательно запер двери камеры. Помещение, где находился охранник, тоже было комнатой – коридора между ней и камерой не было. Зыкин уже хорошо растопил небольшую пристенную печь.
– У тебя тепло, – сказал Макаров и взял с вешалки шинель.
– Часа через два там тоже потеплеет, – кивнул охранник в сторону камеры. – Пусть уж последнюю ночь погреется.
Чувствовалось, что ему хочется поговорить. Но исправник уже направился к выходу. Вдруг остановился, словно что-то вспомнив.
– Слушай, Зыкин, выручай, – сказал просительно. – Тут жена дала мне плюшек перекусить, а я совершенно забыл. Не нести ж обратно домой – она обидится, сам понимаешь! Возьми. Тебе еще всю ночь тут сидеть, вот и съешь, когда чай будешь пить.
Макаров достал аккуратный сверток, развернул и показал три маленькие румяные булочки, присыпанные корицей. Зыкин широко заулыбался:
– Что ж, не откажусь. Спасибо, ваше благородие!
– Вот и славно! Счастливого тебе дежурства!
Исправник запахнул шинель и быстро вышел. Городовой тут же старательно закрыл за ним дверь, а связку ключей положил перед собой на стол. Честно говоря, он любил эти ночные дежурства – тихие, спокойные. Круговорот обычной жизни его несколько утомлял: большая семья, полицейская служба… Зыкин обожал жену и детей, дорожил должностью городового, и все же… Сам он был по характеру человек спокойный, размеренный, обстоятельный. И такой отдых от хлопотливых дневных дел был ему в радость. Он присел у теплой печки, чувствуя, как в душе разливается умиротворение, а голову наполняют рассудительные, добрые мысли…
Вот приходил господин исправник – навещал осужденного. Он ведь его много раз допрашивал, разговаривал – значит, этот Юлиан ему не безразличен. Ведь к человеку привыкаешь даже при таких печальных обстоятельствах. Парень и правда оказался убийцей – суд осудил, значит, так и есть! Но охранник испытывал к нему странную симпатию: арестант был таким молодым, воспитанным, приятным и… беззащитным. Зыкин лично убитую не знал и, осуждая преступление, все-таки ненависти к осужденному не питал. Скорее испытывал даже жалость. И потом – у него было свое мнение по поводу происшедшего. Он слышал, что убитая была молода, красива и для мужчин завлекательна. А Юлиан тоже хорош собой, молод. «Кто знает, – думал Зыкин. – Вдруг они были тайными полюбовниками, поссорились, женщина его оскорбила, а тому кровь в голову бросилась! Бабы, они до чего угодно довести могут, до любого греха!»
Собственные мысли показались Зыкину чуть ли не откровением. Он расфантазировался, стал представлять, как бы сам провел расследование, а исправник бы сказал уважительно: «Тебе, Зыкин, не городовым надо быть, а следователем!»…
Разыгрался аппетит. Наверное, от приятных мыслей, от уютного потрескивания дров в печи, а еще от вида лежащих на столе домашних плюшек – подарка исправника. Зыкин расстегнул форменный китель, достал из жилета часы на цепочке. Так – почти полночь. Ох, еще далеко до ночного ужина. А впрочем… Охранник даже крякнул от удовольствия: кто ему запретит поесть прямо сейчас! Он ведь сам себе хозяин – сам установил режим, сам и отменит!
Зыкин даже тихонько засмеялся. Почему-то именно сегодня впервые за много лет захотелось отступить от собственных правил – и это доставило ему удовольствие. Он поставил на плиту чайник, достал домашние свертки с котлетами, горшочек с вологодским маслом, нарезанный хлеб, колбасу… Дома, за общим столом, он обычно следил за детьми, делал им замечания или хвалил, перебрасывался репликами с женой – за всем этим пища исчезала с тарелок незаметно, быстро. Здесь же, в одиночестве, Зыкин ел медленно, с наслаждением, продолжая размышлять о земной суете и о том, как временами человеку нужен покой. Напоследок, с горячим крепким чаем, он съел одну плюшку – угощение исправника. Она оказалась очень вкусной, одновременно мягкой и хрустящей. Тогда две другие плюшки он снова завернул в промасленную бумагу и спрятал в свою сумку. «Угощу Танюшку, – подумал он. – Мальчишки обойдутся, на то они и мальчишки». Единственная дочка тринадцати лет была у него любимицей… В прекрасном настроении Зыкин закурил папиросу и вновь стал думать про бедолагу, которого охранял и которого завтра повезут на каторгу. Он,
