«Нашел, видно, щель! – рассердился управляющий. – Уж я ей!..» Но у того, за кем он следил, что-то не ладилось, наверное, поэтому человек вдруг чиркнул спичкой и, прикрывая ее ладонью, стал разглядывать раму. А Степан Григорьевич за те полминуты, которые горела спичка, хорошо разглядел лицо незнакомца. И узнал его!
Тут управляющий замолчал и поглядел на следователя, словно ожидая – что же он скажет? Викентий Павлович покачал головой:
– Вот так сразу и узнали? Ведь вы же давно его не видали…
Степан Григорьевич, обрадовавшись такому ответу, закивал:
– Так я ж его хорошо знаю, не один раз здесь видал! Последний раз точно давно был, вместе с матушкой приезжал. Да не изменился совсем, а узнать-то не трудно – лицо примечательное. Красивый, в общем, молодой человек! Да видать, непутевый совсем, коли замыслил родню обворовать!
– Значит, вы Юлиана сразу узнали?
Теперь Петрусенко мог произнести имя, не боясь ошибиться.
Да, управляющий узнал молодого Кокуль-Яснобранского и всего лишь одну минуту был в замешательстве. Он сразу понял: тот хочет проникнуть в дом не просто так! Знает, что хочет взять и где. Если его не остановить, только хуже будет. А шум поднимать нельзя, ведь это не просто воришка. Во-первых – племянник княгини. А во-вторых – сын Христианы Витольдовны. Это главное! Не дай бог!..
– Что, грозная дама? – усмехнулся Викентий Петрович. Знакомясь с делом Юлиана, он кое-что узнал и о его матери.
– Не то слово! – вскинул руки управляющий. – Все знают, что сына-то она бросила, уехала за границу. Но будьте уверены, если задеть ее честь – рад не будешь, что на свет родился! Намекни я только, что сынок ее лез в дом, как вор, – все громы на мою голову упадут! Я эту Христю давно знаю, слава богу, двадцать лет тут служу, не раз видеть доводилось. Да и слыхал всякого… Скорее всего, сам же и окажусь кругом виноватый…
Поэтому в тот поздний вечер, глядя на все еще копошащегося у окна племянника княгини, управляющий вдруг понял, что нужно делать. Он бесшумно метнулся за угол к длинному строению псарни. В егерской, приткнувшись на топчане, спал слуга, приставленный к собакам.
– Ну-ка, живей отопри собак, – приказал Степан Григорьевич. – И во двор выпускай.
– Да как же! – изумился псарь. – Ночь ведь уже!
– Давай, делай что велят! Да быстрей пошевеливайся!
Едва дверь распахнулась, два десятка борзых рванули вперед. Двор огласился радостным лаем и визгом. А Степан Григорьевич, побежав к дому, как можно громче закричал:
– Ату его! Держи вора! Ату!
Петрусенко долго смеялся. Потом, отирая слезы, сказал:
– Представляю, как вы его напугали! Бежал без оглядки, не разбирая дороги… Теперь мне кое-что стало понятно!
Степан Григорьевич поглядывал на него вопросительно. Потом все же спросил:
– Вы, господин Петрусенко, охотник?
Викентий Павлович усмехнулся, понял, на что намекает управляющий.
– Нет, – признался, – не охотник. Однако знаю, что хорошо обученный охотничий пес никогда на человека не бросится. Человек для него – не дичь.
– На то вы и следователь, чтобы во всем разбираться! – с уважением одобрил управляющий. – А вот паныч этого и не знал! Если бы он остановился – собачки окружили б его, стали бы ластиться… Но я так и рассчитывал, что он побежит. Со страху-то… А собачки наши немного за ним пробежались, резвясь, да и вернулись. Они у нас породистые, ученые!
Викентий Павлович поднялся, подошел к коню, стал поправлять на нем сбрую. Прежде чем сесть в седло, спросил еще:
– Так что ж решили, будете об этом визите докладывать хозяевам?
– Княгине Ольге Николаевне расскажу непременно. Я слугам, которых в ту ночь переполошил криками да лаем, сказал, что ошибся, не было, мол, никакого вора. Дело родственное, пусть хозяйка сама решает – предавать огласке или нет. Только думаю, не станет она. Сестрицу свою взбалмошную больно любит. Да и Юлиан этот… натерпелся ведь невинно, чуть на каторгу не пошел! Небось кое-чего в жизни понял…
Возвращался Викентий Павлович в город бодрым галопом. Благо, теперь скакал уже по хорошему тракту. Думал о том – верно ли, что Юлиан Кокуль-Яснобранский извлек жизненные уроки из всего, что с ним произошло? И о том, что же он хотел взять тайком в доме своей тетки? И о том, что очень боялся молодой человек именно того, что раскроется эта его тайна – что пытался похитить что-то в доме Голицыных. А значит, страшится позора как ничего другого! Именно на этом и надо строить с ним новую беседу, ведь знает же что-то, упрямец!..
17
Наконец-то к Зыкину вернулась его обычная жизнерадостность. Последние дни ему досталось: и происшествие, когда он нес караул в тюрьме, и мучительные сомнения в связи с убийством исправницы Макаровой, и непонятная болезнь дочери. Теперь все как будто прояснилось, а все-таки какая-то тревога осталась. Переживал он за Танюшку! После того припадка в школе она уже вновь повеселела, по виду была совершенно здорова – дай Бог так и дальше будет! Но что с ней все-таки случилось? «Глубокий обморок, переходящий в сон…» – так сказал доктор. Но заметно было, что он тоже растерян, толком не может ничего объяснить.
Танюша была старшей у Зыкина. Поэтому ли или потому, что она девочка, но отец относился к ней особенно нежно. Младшие – Мишка и Тимошка – были обычными мальчишками: крепкими, шустрыми, озорными. Алексей Мартынович, конечно же, тоже любил их, но Танюшкой он просто любовался. Девочка росла прехорошенькая, ласковая и большая умница. Она уже два года училась в благотворительной школе для девочек при городском попечительском совете, ее очень хвалили, и Зыкин мечтал, что Танюша станет учиться и дальше – в женской гимназии! Как раз сейчас, летом, с несколькими старшими девочками учителя продолжали заниматься, готовя их к экзаменам в гимназию. А ведь среди людей его круга редко кто вообще отдавал дочерей в учение…
Он хорошо помнил день, когда с дочкой случилась беда. Накануне город потрясло убийство жены исправника. Зыкин вернулся домой со своего затянувшегося дежурства расстроенный, растерянный, с головной болью. Но к утру он уже отдохнул, успокоился – никто не узнал о его преступной сонливости на посту и не узнает! Жена кормила завтраком дочь – девочка торопилась в школу. Они заговорили о вчерашнем убийстве, ведь оба знали госпожу Макарову. И тут Алексей Мартынович вспомнил:
– Постой-ка, у меня ведь есть от покойницы подарок!
Жена и дочка посмотрели на него испуганно, а он замахал руками:
– Вот ведь и правда как выходит… Она еще живая их господину исправнику дала, а он меня угостил – булочками!
И достал сверток с «плюшками», как их назвал Макаров.
– Вот, возьми, Танюша, – сказал дочери. – Я съел одну вчера на дежурстве, а эти тебе оставил. А ты съешь да помяни добрым словом покойницу… Видишь, булочки-то еще мягкие, румяные…
Но девочка уже допивала чай, потому мать бережно завернула в салфетку обе булочки, положила в ее школьную сумку.
– Поешь, доченька, на переменке… Вера Алексеевна добрая женщина была.
