своя личная заинтересованность в разгадке смерти девушки…
Глава 7
Если часовой механизм отлажен когда-то руками отличных мастеров, он будет работать и тогда, когда пыль проникнет в корпус или ржавчина тронет колесики. Они, хоть и туго, хоть и со скрипом, но будут крутиться. Секунды и минуты станут давать сбой, но давняя надежная наладка еще долго не позволит остановиться сложной конструкции… Вот так в то жаркое лето работала и российская железная дорога. Война и потрясения внутренней жизни выбивали ее из ритма. Обшарпанные вагоны шли переполненными, плохо убирались, во втором классе уже почти не подавали чаю. На забитых людьми станциях никому не нужные пассажиры ожидали опаздывающие поезда в надежде на свободные места. Но все же дорога работала, и почти на всех вокзалах колокольчик отбивал отправление, и, в конце концов, все уезжали туда, куда им было нужно.
Департамент полиции являлся той организацией, которая обладала реальной властью. Поэтому Дмитрий Кандауров ехал в далекий Саратов с удобствами и даже, по его мнению, с излишней роскошью. Впрочем, ему это нравилось. Маленькое купе в специальном вагоне было уютным и, что самое главное, принадлежало ему одному. Он много читал, а еще больше думал о предстоящей встрече. Строил самые разные предположения, представлял как начнет разговор, додумывал, кем может оказаться его будущий собеседник, дофантазировывался Бог знает до чего, злился на себя и вновь брался за книгу.
Ехали долго. В Воронеже их состав на целые сутки загнали в тупик: на станции митинговали и буянили солдаты. День простояли и на большом железнодорожном узле Поворино — пропускали воинские эшелоны. По перрону ходили женщины с горячими вареными картошками и кукурузою, помидорами, огурцами свежими и малосольными. Митя купил немного вишен, ничего другого не нужно было. При их вагоне имелся свой ресторанный зал, где кормили отлично.
Уже в первые полдня поездки немногие пассажиры пригляделись друг к другу и, собираясь на обед или ужин, раскланивались. Разговор, начинавшийся за одним столиком, подхватывался за другим и скоро становился общим. Это уже стало знамением времени: горячие, переходящие в спор разговоры о том, куда же катится страна, кто спасет ее, что делать и какой путь избрать — западный или национальный… Митя в этих дискуссиях не участвовал, торопился поскорее поесть и уйти к себе. В печенках у него сидели все эти дилетантские политические прогнозы, где каждый из говорящих убежден, что прав только он! Ни одна студенческая вечеринка, ни одно собрание — будь оно даже на тему: «Любите домашних животных», ни одна встреча с друзьями или родственниками не обходилась нынче без словесной политической драчки. Поначалу он тоже с горячностью кидался в подобные споры, доказывал свое понимание происходящего. Но постепенно разочаровался, понял, что ни толку, ни истины не выговорить. Болтуны с пеной на губах и неистовством в глазах стали раздражать его. «Дело надо делать!» — думал он, уходя от подобных разговоров.
Он не был ретроградом и ханжою, считал, что многое надо менять в государственном устройстве. Чиновничество, завязанное в единый бюрократический узел, взятки и прожектирование, власть денег и беззащитность обычного человека — все в последние годы стало таким наглым, бесстыдным, пытающимся убедить всех, что это и есть норма жизни. Самого Мити многое не касалось, но он жил среди людей, был чуток, зорок, душевен. Но вот с чем он никак не мог согласиться, так это с расшатыванием основ, традиций и призывами к смене власти. Он был убежден, что без сильной и единой власти все рухнет. Монарх, имя и образ которого он берег в сердце, не был, по его мнению, крепок духом. Так тем более надо поддержать его, укрепить трон, окружить умными и преданными людьми, изгнать мракобесов! И тогда вернется к державе слава и мощь, сами отпадут пиявки от ее здорового тела, воинский дух окрепнет. А то ведь что делается! Солдат за Отчизну стоять отказывается, с врагом братается… Когда было такое на Руси? Вон они, за окном, плоды сей гибельной идеи: застрявшие на станции эшелоны, злые митингующие солдаты…
Так постепенно Дмитрий подъезжал к Саратову. От близости большой реки становилось прохладнее, кружили чайки, уже ощущался будоражащий запах болота и рыбы. И вот, наконец, блеснула вода волжского изгиба с баржею, рыбацкими лодками и далеким пароходом…
Когда, прихрамывая, в комнату вошел изможденный парень, Дмитрий подумал: «Какие девятнадцать! Совсем юноша, лет шестнадцать». С жалостью и внезапной сердечной болью он смотрел на прозрачную кожу, обтянувшую скулы, тонкий, еще более заострившийся от худобы нос, отросшие густые волосы. Даже сейчас еще было видно, что он красив, этот невысокий юноша. Но вот арестант закашлялся, затряслись его узкие плечи, на запавших щеках проступили красные пятна, он поднял взгляд на Дмитрия, И тот сразу же изменил мнение: «Нет, ему явно больше лет…»
Еще по пути в тюремное отделение помощник пристава, провожавший Дмитрия, рассказал, что парня нашли на грузовом причале в пустом баркасе. Он, видно, заполз туда ночью, а утром не смог встать. Его задержали не столько как бродягу, а скорее из жалости, определив в городскую благотворительную больницу. Но когда из Гродненской губернии пришел ответ, что такого там не знают, его перевели в тюремный лечебный изолятор и подали в розыск. Помощник пристава жалостливо сказал, что оба доктора — и больничный, и тюремный назвали неизвестного «не жильцом», определив оставшийся ему земной срок едва ли месяцами, скорее, неделями, а то и днями. Правда, его подлечили, он ожил, но, говорят, уже это не имеет значения. Кто бы ни был этот человек, он у всех вызывает жалость.
— Вот так дела обстояли, когда пришел запрос от господина Петрусенко, — заключил помощник пристава. И протянул умиленно: — Да, помнят у нас Викентия Павловича. Легендарный человек!
Дмитрий знал, что дядя его, будучи еще следователем, а потом и следователем по важнейшим делам, бывал во многих городах, принимая участие в розысках. Одно из самых громких дел раскрыл именно в Саратове Его спутник, не зная, что Дмитрию многое известно, вспоминал:
— Бывал господин Петрусенко у нас, давно, правда, я только первый год тогда служил, приблизительно в вашем возрасте… У нас тот год несколько убийств зверских совершилось, люди, чуть стемнеет, выходить на улицы боялись. А негодяй казался неуловимым. Викентий Павлович приехал помочь вести расследование. И нашел убийцу — по следу от саней.
Дмитрий, улыбнулся, покачал головой: слыхал, слыхал он об этом «санном следе». Вот и сейчас, когда он собирался уезжать в Саратов, Викентий Павлович тоже сказал:
— Жаль, не застанешь ты там уже ни полицмейстера Вахрушева — умер Устин Петрович, ни моего хорошего друга Кирилла Одинокова. Отличный сыщик и славный человек, смельчак. Что ж, его по праву перевели на повышение, в Санкт-Петербург… Петроград, то бишь!
Викентий Павлович споткнулся на названии города, поморщился:
— Это надо же, какая глупость — переименовать город! При чём тут германцы и город Святого Петра? Невежество наших образованных кругов, от которых сия инициатива исходила, поразительно! Пётр Первый вовсе не собирался называть основанный им город в свою честь. «Санкт-Питербурх» — так на голландский, а отнюдь не на немецкий лад назвал он, в честь своего святого. Если уж хотели сделать по-русски, то скорее «Святопетровск»…
Митя тут был не совсем согласен с дядей, но промолчал. А тот вернулся к рассказу о
