выразиться, вместившей в себя столько странного и удивительного, но, в пику всему тяжелому и придавливавшему порой полной безысходностью, — счастливого существования, или — жизни, так как любое существование всё равно есть жизнь — наше единственное и не исчезнувшее для нас прошлое. И все, кто пишут об этом времени, ругая, понося и проклиная его, не могут, не удается им спрятать: сквозь все эти поношения виден, его не скроешь никакими словесными ухищрениями — другой подтекст, другой слой, или слои.
И пробивается через эти слои неизменно одно и то же: черт возьми, я же был (была) счастлив (счастлива) именно тогда, но почему? почему? откуда бралось это счастье?.. Всё оттуда — это была молодость! А ее ничем «не задушишь, не убьешь». Уразумев этот вечный постулат ясно и отчетливо, начинаешь лихорадочно искать в своем собственном закопанном слое золотые песчинки, и сколько же их там находится! — и они сверкают оттуда, маня и завораживая чудным блеском.
Я стою в длинной и злой очереди. Какой это был год?.. Точно не помню, но один из тех, тягомотных, «передперестроечных». Зима. На мне пальто в кофейную косую клетку, с пушистым длинным песцовым воротником. Красивое пальто. Я ношу его уже несколько лет и точно знаю, что еще долго буду его носить. Шапка тоже песцовая и почти новая, потом из этой шапки выйдет превосходный воротник для моей дочки. Но думаю я, конечно, не о пальто и не о шапке. Я думаю о том, достанутся нам или не достанутся по 200 грамм масла на каждого. А если достанутся, то стоит ли снова становиться в хвост очереди и еще купить по 200 г. Некоторые становятся по нескольку раз — кружатся. Но мне жалко своих детей. Что им тоже придется «кружиться», стоять на ногах, слушать это назойливое людское гудение, прерываемое перебранками, матерщиной, а то и драками — за кусочек масла люди готовы изуродовать друг друга.
Сын нахохлился, смотрит в грязный замусоренный пол. Он старший, понимает, что стоять надо — да не то, чтобы
Дочь смотрит на меня снизу выразительно-вопрошающе — еще долго? Я не знаю, долго ли еще. Но, наконец, нам отвешивают маленькие брусочки, и я говорю не очень уверенно, хотя следует сказать приказным тоном: «Встанем еще раз, зато надолго хватит…» Дети молчат, и мы становимся в хвост очереди, которая за это время стала еще длиннее.
Дома укладываю добытые брусочки в холодильник. «Какие мы молодцы, — говорю я, — теперь месяц не нужно будет стоять за маслом». Дети улыбаются — рады, что «не нужно стоять».
Я вздыхаю. Кроме масла еще много чего нужно, но это уже заботы мои и мужа. Я считаю, что детям без масла никак нельзя. Ни я, ни муж его не едим, но стараемся, чтобы дети этого не заметили. Особенно, дочь. Потому что сын многое и так не замечает, он живет в своем, задумчивом и сложном мире подростка, весьма отстраненного от наших мелочных забот. А дочь внимательное большеглазое существо всё видит и слышит, и наматывает на свои извилинки. Стоит ее позвать кушать, тут же в ответ: «А ты будешь?» Дашь что-нибудь вкусненькое и спешишь отойти, но всё равно этот вопрос догонит тебя.
«Масляные радости» могут быть разнообразными.
Начали продавать фруктовое масло, за ним очереди почему-то не было. Розовые матовые кубы красовались за стеклом, и покупательницы обсуждали, что с этим розовым продуктом можно делать. Одни говорили, что это и не масло вовсе, а подкрашенный маргарин, другие уверяли, что «почти масло», но со сладкой добавкой.
И вот в это «почти масло» я добавляю какао, сахар, растираю, и намазываю детям бутерброды. Они восхищаются: «Шоколадное!» Еще его можно было употребить при выпечке печенья — это ли не замечательно!
Детям обязательно нужно есть мясо. Мужчина тоже без мяса существовать не может — хиреет. Эти жуткие очереди за костями — назывался этот продукт в народе «мсяо говюжье», — меня на подвиги не вдохновляли. Да и никто не требовал от меня таких подвигов, — чтобы после работы я стояла за «мсяом» в очередях. Муж «доставал» мясо: свежеее, розовое, с маленькими косточками.
У него каким-то образом возник знакомый рубщик в магазине, и муж заходил туда с черного хода, платил, сколько скажут, и выходил с увесистым свертком. Я знала, что чувствовал он при этом себя не лучшим образом, хотя и не ворованное, но купленное «тайно» — в этом было что-то оскорбительное.
И вообще много-много лет мой муж «доставал» практически всё. Он часто ездил в командировки — в Москву, в Киев, и в другие города. И, хотя там тоже было непросто с продуктами, он умел магически воздействовать на продавщиц, то ли обаятельной улыбкой и приветливостью — неизменно здоровался, то ли интеллигентной внешностью, но они были к нему весьма отзывчивы и порой вытаскивали «из-под прилавка» (о, это чудное понятие, неизвестное нигде более в мире!) припрятанное для «своих».
И вот, когда он возвращался из командировки и появлялся на пороге — в обеих руках по набитой сумке, а в особенно трудные годы то еще и с рюкзаком за плечами (только что в зубах не несу, шутил он), мы все трое бросались к нему, счастливые, что видим его дома, и еще так интересно: что там, в сумках. Оттуда извлекались баночки хороших консервов, колбасные круги, упаковки беленьких, сидящих в ячейках, круглых коробочек финского сыра «Виола», конфеты, и еще и еще.
Каждый его приезд из командировки был для семьи праздником. Становилось шумно и весело, и дети даже забывали (увы, временно) про свои ссоры.
Папа дома. Пусть даже он закрылся в спальне и дремлет, укрывшись газетой, или увлеченно смотрит футбол и машет рукой: «Тихо! Не мешайте! Надоели!», но он есть, он здесь. Он может отчитать, и порой — вгорячах и несправедливо, без всякой жалости будет ставить «банки» на подрагивающие от страха детские спинки и еще удивляться: «Что за визг, подумаешь! Ну и дети пошли трусливые!» Трусливые дети боятся огня и горячих банок, но сын однажды заявляет: «Совсем не страшно, даже приятно!»
Случилось как-то, что муж долго никуда не ездил. Холодильник опустел. Я с ужасом представляла грядущее стояние в вечерних очередях. И тут на работе опять стали «распределять» однодневные путевки в Москву. До сих пор мне такая радость не выпадала. Стоит такая путевка всего-то семь рублей, ночь в поезде, днем вместо музеев по магазинам, опять в поезд и домой. И мне досталась путевка! Но что я, маленькая и слабая (а как же!) женщина в силах привезти — одну сумочку, курам на смех! Конечно, вместо меня «по музеям и выставкам» поехал мой муж. Вернулся, нагруженный так, что свалил с себя в прихожей сумки и сел возле них на пол. «Двадцать копеек в кармане осталось, — сказал он, смеясь. — Между прочим, ВДНХ посетил, там магазин хороший есть». А когда-то нас ВДНХ интересовало только выставочными павильонами. Да уж, бытие явно определяет приоритеты.
В самые тоскливые времена — нет командировок, знакомый рубщик куда-то исчез, в магазинах пустые застекленные прилавки, закрытые серой бумагой, или уставленные трехлитровыми банками с уксусными помидорами (как здорово умели портить прекрасный исходный продукт!), я, нарезая тонкими ломтиками сыр, купленный мужем «по случаю», со страхом думала: это еще не голод, раз я сырные корочки обрезаю и выбрасываю, а если
